Музейная жизнь военного времени в воспоминаниях сотрудниц Третьяковской галереи
Предисловие, подготовка к печати, примечания
Е.А. Теркель и Л.А. Четверухиной
Великая Отечественная война стала суровым испытанием для нашей Родины. Не только на фронте, но и в тылу люди делали все возможное для приближения Победы. Большая часть сотрудников Третьяковской галереи ушла на фронт. Забота о сокровищах русского искусства легла на плечи немногих оставшихся, в основном это были женщины.
В сложнейших условиях бомбежек, когда враг подошел к Москве, они продолжали водить экскурсии для уходивших на фронт бойцов. Из-за приближения линии фронта пришлось в кратчайшие сроки подготовить огромное собрание художественных произведений к эвакуации. Лишь героическая и слаженная работа привела к тому, что, когда в здание Галереи попала бомба и некоторые залы были разрушены, произведения не пострадали. Отвечавшая в Третьяковской галерее за учет и сохранность музейных предметов Елена Владимировна Сильверсван составила инструкцию «Хранение в условиях противовоздушной и противохимической обороны», где описала все требования по размещению произведений искусства в прифронтовых районах, а также в условиях эвакуации. Это было очень своевременно, так как уже 20 июля 1941 года первый эшелон с ценностями Третьяковской галереи, а также около 50 сотрудников с семьями отправились по железной дороге в Новосибирск, где был организован филиал Третьяковской галереи. После бомбежек Москвы и частичного разрушения здания музея срочно была отправлена в эвакуацию водным путем еще одна партия экспонатов. Сначала баржа прибыла в город Горький (ныне Нижний Новгород), а затем отправилась в Молотов (ныне Пермь). Ответственной за этот ценный музейный груз была Мария Модестовна Колпакчи, проработавшая в Галерее с 1925 по 1971 год, долгие годы заведовавшая отделом каталогизации. Она приложила максимум усилий для того, чтобы в тяжелейших условиях перевозки ничего не пострадало. В Молотове не удалось организовать филиал Третьяковской галереи, с экспонатами прибыли всего два сотрудника. Они оказались в тяжелых бытовых условиях, зарплата из филиала в Новосибирске часто поступала с большими задержками, карточки на снабжение также выдавали не всегда вовремя. Эвакуированные произведения разместили в местном музее, который занимал здание церкви.
В Новосибирске приехавших сотрудников поселили в здании недостроенного оперного театра, ценный груз разместили там же. Филиал возглавил директор Третьяковской галереи Александр Иванович Замошкин, его заместителем была Мильда Генриховна Буш, бессменный помощник и прекрасный организатор. Она очень переживала за оказавшихся в Молотове (Перми), о чем свидетельствует ее письмо 1942 года Марии Модестовне Колпакчи: «Очень меня опечалило то, что Вы зимой и весной сильно похварывали, что физическое недомогание и оторванность от своего коллектива вызвали в Вас тоскливо-подавленное настроение. В этом отношении, конечно, нам в коллективе легче; поделишься радостью и горем - первое станет полнее и глубже, а второе скорее преодолеешь»[1]. В Новосибирске условия проживания вначале были тоже очень тяжелыми. Об этом оставила подробные воспоминания Елена Федоровна Каменская, в годы войны еще совсем молодая. Она проработала в Третьяковской галерее полвека, с 1939 года трудилась в отделе древнерусской живописи, в 1944-м стала его заведующей. Из воспоминаний Каменской мы знаем, как сложно было женскому коллективу в эвакуации: кроме основной работы по хранению, лекционной, научной, а позднее и выставочной деятельности были обязательные общественные работы, дальние поездки на огороды. Женщинам приходилось таскать не только картины, но и дрова, мешки с овощами.
Тяжелее всего было оставшимся в Москве, особенно зимой 1941-1942-го. Здание Третьяковской галереи стояло полуразрушенным, без стекол и части крыши. Большую часть произведений эвакуировали, оставшиеся менее ценные вещи и рамы прятали в подвале-бомбоубежище, туда же прятались и сами. В уцелевших помещениях пытались продолжать научную работу, хотя не было отопления. Полуголодные люди не сдавались. Лишь только фашисты были отброшены, начался ремонт здания, и вскоре в нескольких залах состоялось торжественное открытие выставки «Великая Отечественная война». Внучка П.М. Третьякова, Марина Николаевна Гриценко, писала позднее: «Вспоминалось, как в 1942 году в холоде, голоде, при труднейших условиях транспорта, отсутствия материалов, людей, а главное, физических сил мы, замерзшие и продрогшие, в полумраке осенних дней делали в разбомбленных помещениях, где "оазисом" были отремонтированные несколько зал, выставку "Вел[икая] Отечественная] война", делали, таская на себе из города картины, переволакивали рамы из нижнего зала, где были свалки их, делали и сделали, открыв в точно назначенные 2 часа дня 8 ноября 1942 года. Несмотря на то что утром этого дня рухнул только что отремонтированный карниз в большом (теперь суриковском) зале! Он был восстановлен за несколько часов, полы вновь вымыты и даже были какие-то "цветы" в залах! Вся работа делалась с каким-то необычайным подъемом и любовью!»[2]. Постепенно жизнь в Москве налаживалась. В 1944-м вернулись из эвакуации все экспонаты и сотрудники. 17 мая 1945-го Третьяковская галерея распахнула свои двери.
В 1965-1970 годах были записаны воспоминания сотрудников о военных буднях. В основном это были воспоминания женщин, вынесших на своих хрупких плечах все тяготы военного времени, сохранивших бесценное музейное собрание. Никто не может лучше самих участниц передать то, что им пришлось пережить.
Тексты, хранящиеся в отделе рукописей Третьяковской галереи, некоторые из которых никогда не издавались, публикуются в соответствии с современными правилами орфографии и пунктуации, с сохранением авторского стиля.
Из воспоминаний заведующей отделом учета и главного хранителя Третьяковской галереи
Елены Владимировны Сильверсван,
оставшейся в Москве[3]
Помнится, что в первые дни войны Галерея продолжала еще работать более или менее нормально, но меньше чем через неделю уже стало ясно, что ее экспозиции грозит опасность в связи с возможностью налетов на Москву. Было принято решение немедленно снять экспозицию и срочно приступить к ее упаковке на случай необходимости ее эвакуации. И хотя никому как-то еще не верилось, что враг может дойти до Москвы, весь коллектив Галереи, как один человек, во главе с директором] А.И. Замошкиным встал на эту работу, причем чем быстрее развертывались события на фронте, тем интенсивней шла упаковка в Галерее.
Работали буквально не покладая рук с 6-7 часов утра до 9-10 часов вечера, т.е. все время, пока можно было обходиться без огня.
В помощь Галерее пришли добровольно художники, скульпторы и ученики Средней Художественной школы, и уже 15/VII более 300 ящиков с ценнейшими нашими произведениями были погружены в вагоны и отбыли в Новосибирск в сопровождении дир[ектора] А.И. Замошкина, зав[едующего] хозяйством] А.И. Архипова, реставратора К.А. Федорова и бригадира В.М. Климова. Среди этой партии были такие произведения, как «Явление Христа народу» и «Боярыня Морозова», которые в связи с их размерами ушли на открытой платформе, и поэтому их упаковка была особенно ответственна и сложна, так же как в дальнейшем упаковка Репинского «Ивана Грозного», сохранность которого после полученной им в 1913 травмы была крайне ненадежна.
Одновременно начался разъезд самостоятельно уезжавших сотрудников. Тяжело было нам всем, и уезжавшим, и остающимся. Никто не знает - увидимся ли мы вновь. В конце июля было проведено массовое сокращение коллектива и в галерее осталось минимальное количество народа. Начались непрерывные бомбардировки.
При первой же из них на территорию Галереи попало несколько фугасок, из которых одна - в 17 зале Галереи, где была потушена общими силами сотрудников. В последующие дни зажигательные бомбы и осколки часто попадали на нашу территорию, но не причиняли Галерее особого вреда, кроме выбитых стекол.
Однако в начале августа силой взрыва большой бомбы, упавшей на Ордынке, в Галерее совершенно были разрушены 5 и 49 залы, их стены, потолки, полы были уничтожены, стоящая на гл[авной] площадке лестницы большая скульптура (Сталина) обратилась в пыль, все стекла по всему зданию вылетели, на полах лежали их груды, по залам загулял ветер, и мы получили распоряжения срочно упаковать все наиболее ценное из оставшегося в Галерее. Эта работа была выполнена стремительно, и через 3 дня 84 ящика, в которых были такие громадные скульптуры, как Иван Грозный Антокольского, были погружены на баржи и водой отправлены в сопровождении М.М. Колпакчи и реставратора Овчинникова в Горький, а оттуда в Пермь. Мы продолжали упаковывать оставшиеся в Галерее произведения и еще как-то продолжали работу по отделам, так как в нашем районе было сравнительно тихо.
Но в начале ноября разразилась самая страшная катастрофа, когда кругом Галереи в одну ночь было сброшено 5 бомб большой силы и прямым попаданием был уничтожен один из флигелей Галереи, где жили наши сотрудники. Там погибли наша техническая сотрудница, веселая, молодая Настя Маликова, и ее 8-летний сын. Остальные жильцы спаслись каким-то чудом. В Галерее лопнуло все отопление, была разрушена часть зданий, где помещалась фототека, [температура] в запасах упала до 20 [градусов] мороза.
Тем не менее удалось добиться транспорта еще для 80 упаковочных ящиков, что было крайне затруднительно, т.к. в это время Москва была окружена почти со всех сторон. С этой партией уехали заместитель] директор[а] С.И. Пронин и С.И. Битюцкая. Ехали они до Новосибирска больше месяца в очень тяжелых условиях.
Часть остававшихся еще в Галерее сотрудников в конце октября была тоже эвакуирована в Новосибирск, и к этому времени нас осталось в Галерее только небольшая группа сотрудников - ГА. Жидков, А.В. Лебедев, А.И. Архангельская, А.В. Феофанова, Е.С. Медведева, М.Н. Райхинштейн, О.И. Гапонова, А.М. Лесюк, А.Н. Щекотова, М.Ф. Савельев и я.
Технических тоже было на пересчет, человек 10-12, среди них особенно ярко запомнились мне в эти страшные дни Т.П. Беспалова, Ирина Гусева, А.Ф. Пахальчук, тетя Паша Аверина, Люба Карпухина, Катя Федина, старик Сипаев, Субботина, Денисова, Клава Запольская.
Сколько мы с ними перетаскали рам, сколько перевезли из зала в зал оставшихся в Галерее упакованных ящиков, иногда по щиколотку в воде или выше колен в снегу, стараясь укрыть их от непрекращающихся налетов, - помним и знаем только мы с ними.
После последней катастрофы вся наша работа свелась в основном к хранительской. Кабинетная работа (небольшие доклады, совместные их обсуждения и т.д.) из-за холода в помещениях прекратилась. Потянулись мрачные, тяжелые ноябрьские и декабрьские дни, бесконечные обходы Галереи и ночные дежурства.
Расходясь вечером, мы никогда не знали, встретимся ли завтра. Ночные обходы Галереи! У кого из нас не замирало сердце, когда при слабом мерцании керосинового фонаря «Летучая мышь» по обледенелому узенькому мостку, вернее, по досочкам, приходилось пробираться по разбитым, не имевшим полов залам, особенно из 6-го зала на главную лестницу; но наш маленький коллектив не унывает, твердо веря, что немцы в Москву не попадут. Вся жизнь в Москве в эти месяцы замерла. Все занесенные снегом, в громадных сугробах улицы, по проложенным тропинкам пробираются редкие прохожие, без освещения, никаких звуков, кроме «воздушных тревог».
Но как радостно было, когда уже в январе бомбардировки стали затихать, стало возможно понемногу восстанавливать разрушенное. В Галерее в это время с помощью военных строительных батальонов начались ремонтные работы, вскоре вернулся наш зам. директора по административной части, и работы приняли более широкий размах, и уже осенью [19]42 года в нескольких залах была открыта выставка «Великая Отечественная война». Правда, и тут не обошлось без катастрофы. В день открытия рухнула отошедшая от части стены штукатурка, вместе со всей размещенной на ней экспозицией. Как нам удалось в течение нескольких часов все это восстановить, я и до сих пор не знаю. Помню только, с каким рвением А.В. Феофанова и А.И. Архангельская, обе уже пожилые женщины, несмотря на все мои протесты, вооружившись лопатами, таскали мусор. Много тогда потрудился и наш вскоре умерший маляр Жуков. Выставка прошла с большим успехом, а затем пошел целый ряд других - «Фронт и тыл», «Старейшие художники», ряд групповых выставок и т.д. Галерея быстро восстанавливалась, вернулись из эвакуации некоторые сотрудники - А.С. Галушкина, В.В. Ермонская (с лесозаготовок) и ряд других. <...>
Все лето 1944 года Галерея готовилась к обратному приему эвакуированных произведений, ремонтировали окончательно все здание, застекляли и чинили рамы и т.д. И вот в холодный, хмурый, дождливый день, который для нас казался одним из самых радостных и ярких, в широко открытые ворота Галереи въехали грузовики с экспонатами. Сколько было радости встреч и с дорогими нам товарищами, и с экспонатами Галереи. Сразу же приступили к распаковке, в Галерее закипела работа.
Из воспоминаний научного сотрудника Третьяковской галереи Елены Федоровны Каменской
об эвакуации в Новосибирск[4]
Мы ехали три недели от Москвы до Новосибирска. Ехали северным путем, через Ярославль и Пермь. Эшелон то и дело останавливался в пути и часами стоял в поле, лишенный паровоза. На паровоз был большой спрос, его стремились отдать воинским частям: из Сибири везли войска, а с фронта - тяжелораненых. Наш драгоценный груз не внушал никакого почтения поездному начальству.
Впрочем, для меня лично эти долгие стоянки в полях среди природы были по душе. Я знакомилась с лесами под Пермью и со степями Сибири.
Кроме того, к поезду приходили крестьяне из деревень и предлагали на продажу всякую снедь: молоко, яйца, кур и даже мясо. Часто торговали черными (из черной муки) пирогами с картофельной начинкой, такими же оладьями. Спрашивали с нас на обмен гребенки, расчески, швейные иголки и булавки. Это было потому, что заводы или позакрывались, или перешли на оборонную работу и в массовом количестве изготовляли танки и пушки.
Из купленного куска мяса и картофеля мы варили суп, и это было роскошным и полезным питанием в пути. Но... варить было в поезде негде. Нас ехало более 50 человек, а плитка была одна, крохотная. На остановке в степи я увидела, что реставраторы и Климов с Архипом Ивановичем разожгли костры в поле и варят еду. Тогда я схватила кастрюлю с мясом и водой и ринулась вниз с высочайшей подножки (платформы не было), плеща водой из кастрюли, побежала к кострам. Увы. Когда я как следует укрепила кастрюлю на огне, подали паровоз и надо было лезть обратно в поезд. Так в этот день суп и не сварился. Зато на следующий день я была умнее. Поезд снова встал на несколько часов в степи. Можно было успеть сварить целый обед! Вода над костром закипала с мгновенной быстротой, и все в тот час же от жара сварилось. Были, однако, случаи, что поезд трогался и нужно было с кипящей кастрюлей карабкаться, подтягиваясь, на высокую подножку и увозить недоваренную еду. Мне помогала старая тренировка на трапеции и ловкость в движениях, которую я, еще будучи девочкой, сама настойчиво развивала.
За кипятком бегали мы на больших станциях, где поезд стоял не менее получаса. Состав вставал не вплотную к перрону, а на третьем-четвертом, иногда на пятом пути, и все пути были полны стоящими и движущимися составами. Задача была нелегкая: через них пробиться с чайником к станции. Приходилось пролезать или под вагонами (если они стояли), или через их площадки. Все это делалось быстро, весело и без раздумья. Моя же забота была - напоить и накормить маму, которая бросила московскую квартиру и работу, чтобы быть со мной во всех трудностях. Я возвращалась с полным чайником, но, увы, полухолодным, так как остывал по дороге. И все-таки через пень-колоду, а мы имели еду каждый день. Еще надо сказать, что в Москве в эту осень магазины почему-то вздумали разгружать свои склады и нам выдали (в Москве) перед отъездом сколько-то муки, подсолн. масла, сахара, конфет и много коробок консервов крабов. Крабов прислали нам, кажется, американцы.
В вагоне шла тихая жизнь. Маленькая Вера Федоровна Румянцева, наша фея, проявила неожиданный дар: она имела актерские способности и не то импровизировала, не то вспоминала из литературы разные сценки.
Но настоящей душой общества оказалась Ольга Антоновна Лясковская. Часами она читала вслух свой большой написанный недавно роман из средневековой жизни, описывающий работы и жизнь выдающегося, талантливого французского архитектора того времени, построившего «Sainte Chapelle» в Париже. Ольга Ант. ездила во Францию, видела этот сохранившийся шедевр архитектуры и описала его и жизнь его создателя в своем романе.
Все это несказанно скрашивало нашу убогую жизнь и отвлекало от мрачных мыслей. Многие расстались с близкими - мужьями, отцами, и каждый от чего-то страдал. У нас ушел на фронт Андрей, мой брат и мамин любимый сын.
Иногда на стоянках мы выходили из поезда погулять, иногда шли в ближнюю деревню в неверном расчете что-то купить. Запомнилось, как мы чуть не потеряли маленькую Веру Федоровну. Она, с присущей ей отвагой и также с присущим отсутствием практического смысла, ушла далеко одна вдаль, в деревню, видневшуюся на горизонте. Мы были все взволнованы, когда пришло известие, что к составу прицепили паровоз и поезд может тронуться. Все прилипли к окнам, выглядывая Веру Федоровну. Кое-кто вышел и звал, но дозваться нечего было и думать.
Вот она показалась на горизонте, маленькая, маленькая фигурка на фоне голого поля. Прошло по крайней мере полчаса, пока она добежала до нас. А поезд еще долго стоял.
Картины Средневековья из романа Ольги Антоновны, фантастические детали архитектуры странно переплелись с тряской и треском старого купейного вагона, с будними днями, с думами о войне, с нашими печалями и заботами.
Бодро и энергично держала себя Каршилова П. Мы видели по утрам, если стоял поезд, она, скрывшись в кустах, умывалась и мылась до пояса свежевыпавшим снегом. <...>
В пути мы встретили октябрьские праздники. Это был незабываемый день. Поезд стоял в поле, в виду нескольких деревень. Крестьяне стали подходить со своей незатейливой продажей. <...>
Это была уже Сибирь с ее мрачными пустынными пространствами и величественными линиями далей. Становилось понемногу холоднее, и снег уже покрывал поля. Когда мы подъехали к Новосибирску, было уже более -20° мороза. <...>
Новосибирск не хотел нас подпускать к себе. Эшелон наш остановился где-то за Обью, на запасном пути. <...>
Новосибирск - своеобразный город. Центр держит прямой, бесконечно длинный Красный проспект, весьма столичный, с его большими комфортабельными домами новой постройки, зданием универмага, новой превосходной поликлиникой и новыми солидными банями. Рядом с этим, пройдя несколько переулков в сторону, можно было увидеть удивительную картину. Неожиданно возникало пустое пространство, пропасть, или гигантский овраг-каньон, ведущий к Оби, промытый вековыми весенними водами. Он был настолько огромен и широк, что на той его стороне человека можно было едва различить. И по всему этому каньону, по всем его бортам, лепились крохотные деревянные домики в одно, два окна.
Чтобы вполне оценить это зрелище, Нат[алья] Даниловна] Моргунова привела меня вечером к «каньону», когда каждый домик зажег свой огонек. В 7 часов вечера засияло мелким светом все пространство. Действительно, в Сибири все огромно, непомерно, нечеловеческих размеров. Перед глазами огромное пространство сияло огнями, как в сказке. Казалось, что это снится, настолько оно было фантастично.
В филиале Галереи, куда мы стремились, нас встретили хмуро и с неудовольствием. Это было общежитие, устроенное в здании большого, еще недостроенного Оперного театра, находящегося на большой площади в самом центре города, возле Красного проспекта. Там были комнаты, в которых можно было жить. Люди, приехавшие с 1-ми очередями художественного груза, уже давно разместились с семьями в комнатах. Замошкин дал им распоряжение пустить нас к себе, потесниться. По существу, мест не было, и, войдя, можно было только вклиниться в семью, нарушая ее жизнь. Все это мы понимали, но деваться было некуда. Так меня с моей мамой втиснули в большую элитную комнату, где уже жила семья в 5 человек. Можно представить себе наше самочувствие и неловкость перед хозяевами комнаты. В этой большой палате у стены стояли нары, которые и были нам предоставлены. Мама тотчас же легла, охваченная нездоровьем. От нервного потрясения после всего пережитого у нее сделалась мерцательная аритмия сердца. Кто-то позвонил по телефону в поликлинику, и пришла женщина-врач, уложила, дала лекарство. Приступ довольно быстро прошел. Я стала хлопотать о питании, и тут начались новые трудности. У нас была электроплитка, но хозяйка комнаты запретила пользоваться единственной точкой-розеткой, бывшей налицо. Чтобы вскипятить для больной чай, мне пришлось идти к соседям и искать, где можно поставить чайник. К счастью, рядом оказалась доброжелательная Зонова З.Т., которая и в последующие дни в этом деле помогла. Напоив и накормив маму, я побежала в баню, что было необходимо крайне. В городе оказались открытыми некоторые магазины, пока без карточек. Выдавали по 200 грамм сливочного масла на человека. Но мороз был жуткий и длиннющая очередь. Нам с мамой, которая уже окрепла и была бодра, удалось это получить. Еще через несколько домов мне удалось купить сквернющие пирожки. Это были последние дни свободной государственной продажи, дальше все пошло по карточкам. Была и столовая, куда выдавали талоны на получение обеда, при желании и на дом брать. Но это был суп, состоящий из воды, в которой плавали косточки, и на второе компот тоже из воды плюс несколько сухих фруктов.
С течением времени все наладилось. Сотрудники Галереи стали получать довольно большой паек, в котором немаловажную роль сыграл серый хлеб крупного размола муки, по 1 1/г килограмма в день на человека. Это было неописуемое благо, так как этот хлеб, не съедавшийся весь, можно было на рынке менять на молоко, масло и мясо, на яйца. Рынок был не близко - часа полтора ходьбы, и я часто по дороге и на базаре промерзала насквозь. Морозы-то были сибирские, и в -25° и в -30°. <...>
Ящики с картинами и иконами из Третьяковской галереи поместили на хранение в новый Оперный театр города Новосибирска. Его строили до войны, но не успели достроить. Однако он был почти весь готов. Это невероятно большое, круглое по форме здание, в два и три этажа, расплывчатое по формам и неуклюжее. Оно было задумано как центр культуры, поэтому в нем было множество помещений. Его верхний этаж на уровне окон был обнесен крытым балконом, длинным, по кругу здания и сумрачным. Этот балкон отнимал почти весь свет у окон комнат, и у нас, которые там временно жили, было днем темно. В первом этаже, где также были комнаты, должно было быть светло днем от окон - светло не было, так как окна представляли собой узкие и длинные полосы. К тому же эти окна, через которые ничего не было видно, летом, в жару, нельзя было открывать, а следовательно, даже летом нельзя было проветривать помещение. Здание стояло посреди площади в центре города, а площадь эта представляла собой огромнейший пустырь, состоявший из ям и бугров, образованных невывезенным мусором. Зимой все это пространство заносил снег и оно было почти непроходимым. К тому же на пустыре гулял ветер, такой сильный, что он сшибал человека с ног и тот только на четвереньках выбирался оттуда. <...>
К концу нашего пребывания в Новосибирске стали давать представления в театре, начиная с гастрольных выступлений того или иного музыкального или театрального коллектива.
Так, приезжал кукольный театр Образцова. Для того чтобы разглядеть кукол, зрителям пришлось подойти вплотную к рампе и так простоять все представление. В ту же пору порадовала нас своим приездом Московская филармония, и там, в далеком от центра городе, за пространством холодных степей, прозвучала седьмая военная симфония Шостаковича. Можно себе представить, с каким волнением мы слушали эту музыку, когда в душе еще жили раскаты кончающейся войны, жестокие и суровые вести, доносившиеся с фронта.
Что-то было уже поднимающее и бодрое в толпе окутанных зрителей, приходивших в театр и на наши выставки, устраивавшиеся в фойе Оперного театра. На выставке новосибирцы могли увидеть подлинные произведения Репина и Васнецова, а не копии и не фото. Для провинции это было чудо, небывалая удача в жизни. Так появились в этом театре «Тройка» Перова, «Не ждали» Репина, «Лес» Шишкина. Там же, в этом нескладном зрительном зале, мы слушали концерты под управлением известного дирижера Мравинского. Все они были эвакуированы из Москвы и бежали от бомбежек. <...>
Драгоценный груз Галереи, запакованный в ящики, разместили в здании Оперного театра. Кроме имущества Галереи в здании размещены были ящики из 14 других эвакуированных музеев, свезенные сюда же. <...> Большой заботой было размещение ящиков с картинами. Для этого послужили огромные помещения театра: громадное широкое фойе, огромный до непомерности зал буфета, репетиционный зал и др. В буфетный огромный зал, чуть ли не двухсветный, вошла значительная часть, чуть ли не вся коллекция Галереи. Ящики стояли друг на друге, в два, три этажа, с интервалами между ними, а в центре зала был пункт увлажнения воздуха, стол для просмотра экспонатов и стулья для дежурных. <...>
Всех научных сотрудников Галереи с первого же дня прибытия расписали по одному на хранительские дежурства. Мы должны были и день, и ночь находиться при ящиках. Дежурили по четыре часа утром и четыре вечером, с промежутком в обед. Напр. с 4 ч. до 8 ч. утра и с 4 (16 ч.) до 8 ч. (20 ч.) вечера, а в другой день с 12 ч. до 4 ч. ночи и с 12 ч. дня до 4 ч. дня. Были и выходные дни. <...>
В этом огромном здании все было загадочно, тревожно и необыденно. В другой раз я дежурила на I этаже театра, в крайнем отсеке фойе. Широкое помещение было заполнено нашими ящиками. Тут было веселее, заходила пожарная охрана, обмениваясь со мной словом. Так, дежурный пожарный, обратившись ко мне с сочувственным видом, пожалел меня, что меня заставляют читать, что это очень трудное и тяжелое дело. А я только и мечтала о книгах!
Внезапно мимо нас прошмыгнула какая-то человеческая тень. Кто-то бежал, боясь быть увиденным. Это было ночью, и все двери должны были быть заперты. Конечно, только не в этом здании, где нельзя было добиться порядка. Пожарный тотчас же бросился за тенью, но она исчезла в неверном свете, растворившись в темных углах. Вскоре пришел милиционер и тоже искал и никого не нашел. Выхода наружу тут не было, и мы остались в недоумении, куда же делся неизвестный человек. Потом я узнала, что под полом проходит вдоль него большое пустое пространство, заполненное кабелями и трубами, проводами, и что это пространство намеренно отведено для них под полом. Но этот ход был так велик, что там можно свободно было вращаться людям. Этот подпол освоен был, очевидно, беспризорными ребятами. И вот один из них, встретившись с нами, не желая быть обнаруженным, юркнул мимо нашего поста в только ему знакомый лаз.
Передо мной предстала тайная жизнь этого непонятного недостроенного, ни на что не похожего здания. Тут все было загадочно, не так, как в обычных домах, неожиданно и опасно. Никто от администрации дома не следил за порядком, дом по чуть-чуть достраивался, что требовало рабочих рук, что и давало вход кому угодно и когда угодно. <...>
В комнате научного отдела, где работали в свободное от дежурств время, был поставлен для сотрудников самодельный стол: на деревянную подставку были положены фанерные листы. На стол клали бумаги, книги, письм. принадлежности. При некотором нажатии листы фанеры вставали дыбом и все летело на колени и на пол.
В комнатах было холодно, так как из экономии топили по чуть-чуть, и мы, бывало, сидели в шубах и валенках. Это напоминало нам беды и лишения войны. <...>
Немало времени приходилось уделять огородам. Однако свежие овощи, молодая картошка составляли замечательное добавление к питанию. А я ценила огороды за возможность побыть, пожить среди природы.
С этими огородами связано было немало характерного и смешного. Меня считали ошибочно слабенькой и неприспособленной к физической работе. И вдруг у Каменской получился лучше всех урожай. Достался мне клочочек земли в одну сотку на наших общих огородах, в 7-ми километрах от дома. Никто этот клочок брать не хотел. Посреди этого клочка был пень с высокой травкой вокруг, и еще там росла и цвела у пня земляничка. Я была очарована этим участком. Он густо и плотно зарос высокой травой. Мне пришлось долго поднимать целину. Я почти выбилась из сил, поднимая дерн. Обработала хорошо, оставила и пень, и земляничку. Возвращалась на огород несколько раз дорабатывать участок и любоваться пнем и земляничкой. Посадила хорошие картофелины сорта «Лорх». И о чудо! К осени густо зазеленела картофельная ботва, и урожай получился необыкновенный: больше мешка чудной крупной картошки сорта «Лорх». Потом завзятые огородники ко мне приходили, прося дать семена. А «Лорх» принесла мама со своей работы, куда она поступила бухгалтером и где была сильная огородная организация. <...>
Осенью 1944 года пришла пора возвращаться в Москву. Как ни хорошо мы были последнее время устроены в Новосибирске, в филиале Галереи, хотелось вернуться на родину. А в Новосибирске теперь у нас были большие пайки, в комнатах мы жили свободно, так как многие уже уехали в Москву и общежитие опустело.
Но оставалась тоска по дому, у многих по оставленным близким.
У нас волею беспощадной судьбы близких не осталось, и нас никто не ждал. Но война завершилась победой, и радостное чувство и нетерпение вернуться не покидали нас. <...>
После митинга приступили к погрузке ящиков на машины. И хотя долго разъясняли военным, что надо действовать с этим грузом с особой осторожностью, все же не обошлось без некоторых неполадок. На каждом грузовике ехал в кабине военный сопровождающий. Но научным сотрудникам предписано было также сопровождать каждую машину с вещами. Приходилось подниматься в кузов, полный ящиков, и ехать на вокзал с ними. Однако дорога на вокзал была не везде хороша и одинакова. В начале пути надо было переехать наш огромный двор, весь в ямах и буераках. Он был покрыт снегом, но под снегом был сплошной мусор. Все это занимало какие-то минуты времени, но было небезопасно.
Помню, как я стояла один раз на машине, в конце ее кузова, среди ящиков. Один из ящиков, узкий и высокий, стоял передо мной и шатался на каждом ухабе. Он грозил мне встать на ноги, поднимаясь своей нижней частью с пола то справа, то слева, колебался, снова вставал прямо, потом опять грозил и клонился. А удержать его руками нельзя было. Помню, Александр Иванович, директор, с тревогой смотрел на меня со двора, но сделать ничего не мог. Впрочем, все это были секунды. Вот мы выехали со двора на гладкий Красный проспект и покатили спокойно. Доехав до поворота к путям, я выскочила из машины, ожидая опять ухабы, и добежала бегом рядом с грузом.
Далее по ночам мы должны были дежурить у полузагруженного состава. Сами охраняли свой груз. Это было тоже нелегко, так как мороз был -20°, лежал снег.
Потом настал день, когда мы со своими личными вещами погрузились в поезд. На этот раз ехали с нормальной скоростью. Дня через три были в Москве, где нас ожидало такое же занятие: пришлось разгружать поезд и возить ящики в Галерею.
Из воспоминаний старшего научного сотрудника Третьяковской галереи Марии Модестовны Колпакчи об эвакуации в Пермь (Молотов)[5]
Я была одна в Москве. Утро. Упаковываю какие-то вещи. Звонок по телефону: срочно явиться в Галерею. Иду...
М.Г Буш сообщает: пришло распоряжение от М.Б. Храпченко[6] о срочном отправлении произведений второй очереди водным путем и о том, что мне нужно сейчас же ехать на Речной вокзал и осмотреть пригодность баржи, предоставленной для перевозки груза ГТГ <...>
15 августа - с утра мы все в работе. В 11 часов меня вызывает Буш и объявляет, что я отправляюсь с грузом ГТГ в Горький, возможно, и дальше, в Пермь, добавив, что она тут ни при чем - из представленных М.Б. Храпченко кандидатур он утвердил Вашу. Это сообщение сразило меня. Я решительно возражала, что это сделано помимо моей воли, не спросив меня, что я не собираюсь эвакуироваться, не могу оставить Галерею и Москву в столь тяжелое для них время, - ничего не помогло. Изменений быть не может, услышала я в ответ. «Как же я могу одна поехать с 84 ящиками?» - «С Вами едет реставратор И.В. Овчинников». <...>
В половине второго я ушла из Галереи. В 6 часов вечера выехала на Речной вокзал. Ровно в 7 часов вечера баржа стала медленно отчаливать от берега. На берегу оставались провожавшие нас В.А. Шквариков от Комитета по делам искусств и начальник Речного вокзала.
Начальником баржи был А.Ф. Акимов. Баржу сопровождала военизированная охрана из 4-х человек.
Около 11 часов вечера [в районе завода имени Лихачева] мы попали в полосу воздушных боев. Оглушительные разрывы снарядов. Сыпались осколки снарядов и дырявили крышу баржи (взятые брезенты предохранили ящики до Горького). Двери были наглухо закрыты. Утомленные обитатели баржи скрылись за ящиками. Солдат с ружьем, И.В. Овчинников и я стояли у левой двери. Мы приоткрыли дверь и в щель наблюдали за происходящим. Нашу баржу ярко освещали, по берегу бежали воины; а небо, о, небо - оно светилось тысячами ярких звезд, множеством осветительных приборов и лучами прожекторов, освещающих далеко в высоте скользящие серебристые бомбардировщики врага. Все стало стихать. <...>
Через 10 дней мы в Горьком, где должны принять на баржу груз Государственного Русского музея. Осматривалась баржа, заделывалась продырявленная крыша. Комиссия по осмотру дает заключение: баржа с 1913 года не ремонтировалась, дать разрешение на погрузку столь большого груза она не может. <...> Благодаря принятым мерам ящики и огромные валы (Помпея, Медный змей и др.) ГРМ были установлены на барже. Через несколько дней мы поплыли по третьей реке - Волге.
На одной из пристаней к нашей барже прицепили баржу Московского зоопарка. Грустно, в то же время и смешно было смотреть на одиноко стоящего посреди судна верблюда, окруженного попугайчиками, птичками и зверьками. Они плыли в Казань.
14 сентября. 5 часов утра. От оглушительного удара, точно взрыва, мы все вскочили с ящиков. Оказалось, баржа пришвартовалась к причалу пристани г. Перми, к городу, где ждали нас большие испытания, требующие огромного самообладания, выдержки, энергии и упорства.
Город нас не принимал, но удивительнее всего было то, что не принимал нас и директор местной художественной галереи Н.Н. Серебренников, не желая закрыть музей и предоставить нам помещение. Разгрузка баржи затянулась не по нашей вине. Москва не согласовала с местными властями наш приезд. Пока вопрос выяснялся, мы уговаривали Серебренникова. Он дал согласие на прием грузов только ГТГ и ГРМ, не закрывая для публики экспозиционные залы. Не менее легкий вопрос был с транспортом и людьми. Мы долгое время продолжали жить на барже.
28 сентября, когда градусник стоял на нуле и первый снежок чередовался с легким осенним дождем, мы приступили к разгрузке баржи. В первую очередь разгружался Русский музей (огромные валы, ящики).
Пермская художественная галерея помещается в большом соборе и в летней церкви XVIII века на левом высоком берегу Камы. Дорога от пристани тяжелая, в гору. Грязь, слякоть, перебои в транспорте, отказ в машинах сопутствовали нам. Не желая прерывать разгрузку баржи, пришлось прибегнуть к обходу постоялых дворов для нахождения лошадей. Везде отказ, лошадей нет. И вот благодаря девушке, которая знала Третьяковскую галерею и поражена была ее прибытием в Пермь, я в одном доме получила две подводы и тут же стала перевозить небольшие ящики ГТГ. Каждая поездка, будь то подвода или машина, сопровождалась И.В. Овчинниковым или мною. Бывали часы и редкие дни без осадков, и случайное совпадение - в такие дни были перевезены все наши ящики.
10 октября закончилась разгрузка баржи. Легкой пленкой льда покрывалась Кама. Баржа с грузом, не принятым городом, направилась в Соликамск. Нас ждало новое огорчение. Нет машин и людей для перевозки «Ивана Грозного». Пять дней стоял он, одинокий, на берегу, охраняемый И.В. Овчинниковым и старцем с длинной рыжей бородой (он согласился дежурить за хлеб, который мы отдавали ему от себя). Наконец есть машина и пятнадцать малосильных людей. Могучая сила шофера водрузила ящик на машину и помогла установить его в помещение музея.
Ящики с произведениями ГТГ и ГРМ размещались в летней неотапливаемой церкви, в ее подвале, и в залах древнерусской скульптуры. Распоряжение из Москвы о закрытии Пермской галереи последовало позднее,18 октября. 22 октября мы приступили к перенесению и размещению ящиков и валов в более пригодное для них помещение - в экспозиционные залы.
Остро стоял вопрос с охраной помещений. Установлено круглосуточное дежурство в определенном месте, у радио. Наружная охрана - сторожа: старушка 73-х лет и другая женщина, без ноги. Часто во время ночной поверки в будке у ворот стояла одна лишь ее протезная нога - становилось жутко.
Добивались и получили военизированную пожарную охрану из шести человек. С этого времени обходы дежуривших совместно с пожарником совершались через каждые два часа как по залам Галереи, так и по двору в любую погоду вокруг всех зданий. Жизнь принимала свои формы и протекала в обстановке большой тревоги. Мы жили в городе, окрестности которого насыщены были дыханием напряженнейшего героического труда для фронта. Мы работали с утра до поздней ночи. Трудно в настоящей, хотя довольно обширной заметке охватить и описать все отрасли нашей большой производственной работы за три с половиной года пребывания в Перми. Это требует особого внимания и, возможно, дальнейшего описания.
Одно надо сказать, что наша работа чередовалась или перебивалась мобилизациями на ту или иную общественную работу, как то: на заготовку дров для Галереи, на постройку новой железнодорожной линии, на стирку и чинку белья для красноармейцев, на огородные работы в 25 километрах от Перми.
Так складывалась наша жизнь. Ни одного дня мы не были в отрыве от фронта. Мысли наши
постоянно обращались к нему. Ноябрь. Незабываемые дни. Поздний вечер. Дежурю у радио, слушаю Москву. <...>
Отдушиной для нас было хождение в Почтамт. Он, как в зеркале, отражал жизнь города. Почти всегда людно. По Почтамту можно было наблюдать и передвижение наших войск. В тревожные для Москвы дни он был заполнен прекрасными, высокими, стройными и мужественными сибиряками, которые отправлялись на фронт. Вера, глубокая вера в непобедимость наших русских воинов, в непобедимость нашего Отечества давали силы для жизни.
1 ноября 1944 года, в точный срок, указанный Руководством для реэвакуации, груз Государственной Третьяковской галереи прибыл в Москву.
Из воспоминаний старшего научного сотрудника Государственной Третьяковской галереи Веры Федоровны Румянцевой об открытии музея после войны[7]
И вот этот день настал. 17 мая 1945 года, через восемь дней после объявления мира, Галерея открыла свои двери народу. Это был день большого счастья, также как отмена затемнения в Москве, как несколько позже открытие Эрмитажа в Ленинграде. Открытие Галереи говорило о многом: нет проклятой войны, есть мирная жизнь, радостное наслаждение красотой, созданной талантом нашего народа, стремление к созидательному труду. На вернисаже к нам - сотрудникам, дежурившим в залах и принимавшим наших первых посетителей, - подходили незнакомые люди, обнимали и поздравляли с нашим общим праздником.
В этот день Галерея принимала имеющих пригласительные билеты. На следующий день она открылась для всех желающих, для всего народа. С ночи встала очередь москвичей у ворот Лаврушинского переулка. Первым в этой очереди был мальчик-пионер, школьник из Краснопресненского района.
- ОР ГТГ. Ф. 194. Ед. хр. 35. Л. 1.
- Гриценко М.Н. Записи военных лет. Тетрадь №10. 15 марта - 5 июля 1945 // ОР ГТГ. Ф. 125. Ед. хр. 99. Л. 133 об.-134
- ОР ГТГ. Ф. 8.II. Ед. хр. 72. Л. 1-4.
- ОР ГТГ. Ф. 221. Ед. хр. 1. Л. 11-23, 27, 39-41.
- ОР ГТГ. Ф. 8.II. Ед. хр. 68. Л. 5-12.
- Михаил Борисович Храпченко (1904-1986) - в 1939-1948 годах председатель Комитета по делам искусств.
- ОР ГТГ. Ф. 8.II. Ед. хр. 71. Л. 1.
С этой статьей также смотрят:
Елена Теркель
Возвращение. К 70-летию открытия Третьяковской галереи после воины
Холст, масло. 170 × 137
© ГТГ
Фотография
© ОР ГТГ
© ОР ГТГ
Бумага, цветная линогравюра. 43 × 56
© ГТГ
© ОР ГТГ
© ОР ГТГ
Фотография
© НФ ГТГ
© ОР ГТГ
Холст, масло. 160 × 200
© ГТГ
© ОР ГТГ
© ОР ГТГ
© ОР ГТГ
© ОР ГТГ
Бумага, цветная линогравюра. 53,5 × 41,7
© ГТГ
Слева направо: заместитель директора по хозяйственной работе С.И. Пронин, начальник Главизо П.М. Сысоев (?), реставратор А.А. Рыбников, заведующий реставрационным отделом Е.В. Кудрявцев, директор Третьяковской галереи А.И. Замошкин, И.Э. Грабарь (держит в руках картину А.П. Антропова «Портрет А.М. Измайловой»), заместитель директора по научной работе Г.В. Жидков, заведующая отделом XVIII – первой половины XIX века З.Т. Зонова, главный хранитель Е.В. Сильверсван, старший научный сотрудник М.М. Колпакчи, неизвестная. 28 ноября 1944
Фотография
© НФ ГТГ
Фотография
© ОР ГТГ
Фотография
© ОР ГТГ
Бумага, наклеенная на фанеру, масло. 52,5 × 73
© ГТГ
Сидят (слева направо): О.А. Лясковская, Н.Д. Рудницкая-Моргунова, В.А. Сидорова, Е.В. Журавлева, С.Н. Гольдштейн, С.И. Битюцкая, М.Г. Буш;
стоят (слева направо): П.В. Каршилова, Н.В. Черкасова, З.Т. Зонова, В.Ф. Румянцева, Е.П. Карепина, Е.В. Савелова, О.А. Живова, Е.Ф. Каменская
1943. Фотография
© НФ ГТГ
© НБ ГТГ
© ОР ГТГ
Фотография
© НФ ГТГ
Фотография
© НФ ГТГ
Бумага, акварель. 54,5 × 40,3
© ГТГ
Фотография
© ОР ГТГ
© ОР ГТГ
Бумага на картоне, масло. 24 × 32,5
© ГТГ
Холст, масло. 224 × 120
© ГТГ
Научные сотрудники И.Д. Савина и М.А. Андреева занимаются промывкой рам. Конец 1944 – начало 1945
Фотография
© НФ ГТГ
Фотография
© НФ ГТГ
Эскиз. Холст, масло. 41 × 60
© ГТГ
Фотография
© НФ ГТГ