Искусство и жизнь — это одно и то же

Сергей Андрияка
ректор Академии акварели и изящных искусств Сергея Андрияки, народный художник РФ, академик РАХ, профессор

Так случилось, что непосредственно рядом с Третьяковкой находилась Московская средняя художественная школа, где преподавал мой отец, Николай Иванович Андрияка. И если меня, маленького, приводили в школу, мы, конечно, шли в Третьяковскую галерею. А когда я начал рисовать, отец брал меня на летнюю практику, и я поступил в эту школу. Третьяковка как раз напротив... Какая уникальная возможность учиться, не отрываясь от Галереи.

Местоположение школы сегодня на Крымском Валу неудачно, неправильно. Пусть было тесновато, меньше площадей, меньше каких-то возможностей, но зато ведь школа - напротив святая святых, старой Третьяковской галереи, где мы, школьники, имели возможность кратких ее посещений даже в перерывах между занятиями или во время перемен. Могли просто спокойно взять и пойти в Третьяковскую галерею и посмотреть то, что хочется и что нравится. Ведь у нас были текущие задания, и ты мог зайти в Третьяковскую галерею, посмотреть конкретную вещь, которую хотелось бы посмотреть, вдохновиться и прийти на занятие. Это было чудо!

Ну и, конечно, у каждого из учеников Суриковской школы были свои любимые художники. Это всегда было, есть и будет. Мы в Третьяковку ходили постоянно. Иногда больше чем семь раз в неделю... Вход для учащихся был совершенно свободный. И мы там дневали, ночевали и все смотрели и смотрели.

Но мы, как художники, обращали внимание на то, что больше всего любили. И вот, я помню, у меня был приятель, который очень любил Саврасова, а я очень любил Васильева. Федора Александровича Васильева, того Васильева, который был гениальным мальчиком, со слов Ильи Ефимовича Репина. Он прожил 23 года, с 1850-го по 1873-й. Когда заходишь в Третьяковку и тебе, скажем, 15 лет, а там представлены работы и пятнадцатилетнего Васильева, и шестнадцатилетнего, ты понимаешь, что сделал в твоем возрасте этот гениальный мальчик!

И тогда думаешь, как же ты, имея все возможности, не можешь писать как он. И становится страшно стыдно за себя, и начинаешь понимать, что работать надо совсем по-другому. Это огромный стимул. Я порой просто заснуть не мог: ничего не умею, ничему не научился, ничего не сделал. А этот художник, моего же возраста, рисовал блестяще, писал блестяще, причем не только маслом, но и акварелью! У него гениальные гризайльные вещи. Он и фигуры рисовал в совершенстве. Я недавно купил в букинистическом его альбом, причем альбом советский, который в СССР стоил почти 10 рублей. Это были огромные деньги. Я помню, отец мне купил в подарок на день рождения альбом «Оружейная палата» за 11 рублей. А альбом Васильева в коробке стоил почти 10 рублей. Я сейчас показываю своим детям и говорю: знайте, он мой кумир. Какие Васильев делал рисунки к своим большим работам! Какие эскизы! Как он рисовал деревья, как написал бегущих от грозы. Васильев запал мне в душу.

Безусловно, в Третьяковке хотелось смотреть все. Поражал подвиг, совершенный Александром Ивановым, подвиг жизни, пример для нас для всех, ведь мы видели художника, положившего всю свою жизнь на воплощение великой идеи.

Я помню своего отца, с которым мы часто ходили в Третьяковскую галерею, - он никогда не анализировал картины. Отец обращал мое внимание на то, что считал важным: «О, посмотри, как это сделано». Отец с огромным пиететом относился к таким великим мастерам, как Иванов, Суриков, Карл Брюллов, как многочисленные наши передвижники, те же Репин, Васнецов... И, конечно, мы очень, очень любили Врубеля, художника ни на кого не похожего. Отец как-то четко, ясно обозначил: есть великие мастера, великие традиционные школы, великое искусство и культура. Есть преемственность поколений, школа, воспитавшая огромную плеяду великих мастеров.

Я думаю о Третьяковке как о храме и музее одновременно, причем до реконструкции она была больше храмом. Пишу искренне, как есть. Потому что, когда входишь в Третьяковскую галерею, в ту Третьяковскую, до реконструкции, когда появляешься на парадной лестнице, где стоят скульптуры с канделябрами, тогда совершаешь торжественное восхождение к Искусству.

Конечно, сегодня Третьяковка представляет собой более модернизированный музей, некое учреждение, в котором висят картины тех мастеров, которых ты любишь. Но нет той теплоты, уюта и вот именно Храма, настоящего Храма искусства с большой буквы... этот дух ушел. Просто у меня есть с чем сравнивать. У молодежи, конечно, нет, они видят ту Третьяковку, которая сегодня, другой у них не было. Но я ее знал настолько хорошо, что знал передвижения всех картин, которые там висели. То есть, если вдруг какая- то картина какого-то художника уходила в запасник, а может быть, уезжала на какую-то выставку, и вместо нее появлялась другая, может быть, того же художника, я это сразу замечал. Знал я там все. Вот ту, старую Третьяковку знал полностью; сегодняшнюю, к сожалению, не так знаю. Но надо отдать должное, что сегодня - это к чести сегодняшней Третьяковки - показывают очень много рисунков, акварелей, одним словом, той графики великих мастеров, которой никто раньше в таком объеме не видел. До реконструкции в залах стояли вертушки на таких больших, тяжелых круглых тумбах. Но их было немного. А сегодня мы можем увидеть такой большой объем уникальных работ: и академический рисунок, и акварели из запасников.

Часто цитируют яркое высказывание Анатоля Франса: «Искусству угрожают два чудовища: художник, который не является мастером, и мастер, который не является художником». Я же считаю, что обе ипостаси органичны и неотделимы, ведь настоящий художник - это талант, это творчество, это творческое начало, это все. А большинство людей такого дара не имеют, но им и не нужно. И поэтому, когда создавалась Академия акварели и изящных искусств, нашей главной идеей было создать школу не только и не столько для отдельных индивидуумов, талантов, иначе пришлось бы закрыть учебное заведение и заниматься с двумя-тремя одаренными уникальными личностями. Более того, я скажу: чем одареннее творческая личность, тем труднее ее вообще чему-либо научить.

Возвращаясь к Анатолю Франсу, хочется задаться вопросом: кем были иконописцы - мастерами или художниками? Ведь иконопись никогда не была искусством как таковым. Икона - культовое произведение. Иконы имели отношение исключительно к храму, это храмовые, церковные вещи. А когда видишь их в музее, возникает некий вопрос: что с этим делать, как к этому относиться? Мы сегодня приходим и наслаждаемся иконами как произведениями искусства и как предметами культа. Осмелюсь сказать такую, наверное, крамольную мысль, что великое искусство действует своей внутренней энергией, и больше всего этой энергии мы черпаем в великих культовых образах во всем мире, во всех религиях.

Светское искусство зависит только от личности автора. Только он может в любую, самую нецерковную тему, в самое нецерковное изображение внести духовное начало. И порой в светском искусстве духовного не меньше, а иногда и больше, чем в церковном. То есть оно не менее располагает человека к какому-то внутреннему равновесию, гармонии, покою, может быть, даже к какому-то внутреннему просветлению. Что касается церковного искусства, оно как было, так есть и, пока существует вера, будет.

В заключение хочу сказать: труд художника - это и удовольствие, и переживание, и страдание, и какие-то еще чувства, это полнота жизни. Искусство и жизнь - это одно и то же. Ты живешь этим, и живешь в этом, и оторвать одно от другого невозможно.