Феномен Ситникова

Александр Ситников - человек сосредоточенный, он из породы тихих интеллектуальных наблюдателей и мыслителей. Он не позволяет себе громких слов, не выходит на авансцену с заметными жестами. Сознательно выбирая свой путь или подчиняясь судьбе, он создал для себя самого узкое пространство частной жизни, в которой разворачивается умное, сложное, разностильное, интеллектуально рафинированное действо с красками и другими субстанциями материального мира. В этом тихом омуте водятся такие сущности, оттуда показываются такие вопросы, что можно если не напугаться, то сильно напрячься.

Александр СИТНИКОВ. Красный бык. 1979
Холст, масло. 150 × 130. © ГРМ

Похоже на то, что Ситников смотрит на мир жизни, буквально запрещая себе самому соблазняться его обещаниями и поддаваться его неотразимой прелести (а заодно и кошмарности). Его связь с миром иная. Ситников хочет исследовать и понимать. Он мастер рукотворного делания и сознательный работник умного ремесла и продолжает ту древнюю и новую ветвь творчества, в которой искусство существует как дело ученое, дело исследовательское. Он философствует с кистью в руке, а не поет птицей.

Ситников - воплощенная недоверчивость. Он тих речами и мягок манерами, но в нем сидит строптивец, с которым пришлось столкнуться и его учителям в прежние годы, и собратьям по творческому цеху в позднейшие времена. Он постоянно задает неудобные вопросы в своих произведениях. Другое дело, что сама форма этих вопросов не имеет сходства с концептуализмами, пост-концеп- туализмами, нео-пост-модернизмами, которые гуляли и праздновали свои карнавалы на авансцене художественной жизни как раз на том рубеже веков, когда понимающие зрители внимательно следили за тихими, суровыми и жесткими вопросами, раздававшимися из картин и конструкций Ситникова. Его картины тихим голосом и очень настойчиво спрашивают нас о чем-то существенном и, вероятно, безответном. О чем-то таком, о чем вообще не полагается спрашивать. Но о чем именно? Есть некоторые догадки. Итак...

Долгий ряд его картин начинался более сорока лет тому назад с визуальных загадок, изображавших мифологических зверей и человекообразных биороботов, вовлеченных в мифологические сюжеты. Герои как бы старались выжить в таком окружении, которое было не приспособлено для жизни. Там опасные силовые поля, интенсивные горячие тона намекают на высокую, невыносимую температуру, а темные массы указывают на подавляющие силы - физические или метафизические. Филологические смысловые лабиринты привлекали художника и тогда, и позднее. Одна за другой возникали большие комплексные метатемы, в которых действовали то люди-манекены, то фантастически преображенные звери, то узнаваемые знаки, иероглифы и «мемы» поздней советской цивилизации - от красной звезды до водочной бутылки, от серпа с молотком до космической ракеты, она же межконтинентальное глобальное оружие. Античные реминисценции и христианская иконография одевались в такие же одежды. Ситников действовал иногда простыми методами, иногда закручивал сложные аллегории, притом чаще всего нагнетал напряжение и настойчиво давал понять, что речь идет о трудных и странных вещах, о парадоксах, лабиринтах и тупиках бытия.

Если подражать модному еще вчера философу Жаку Деррида, то можно было бы предложить термин «неразрешимость». Ситников воплощает в творчестве своего рода «синдром апостола Фомы» - настырную и неласковую недоверчивость к данностям бытия, к явлениям природы и изобретениям культуры. Этот ситниковский замес проявляется в разных формах. Например, в его необычной, очень затрудняющей критиков и историков искусства манере переделывать свои холсты десяти-, двадцатилетней и более отдаленной давности. Мастер вторгается в уже выстроенные и законченные, довольно многодельные холсты и переделывает их неумолимо и радикально. Это неразумно, нецелесообразно, это есть усердие на свою голову (нет гарантии, что картина не будет испорчена), но он так делает. Упрямец и строптивец, как еще сказать...

Почему, за что Иисус ценил и любил своего невыносимого апостола Фому не менее, нежели преданного и ласкового Иоанна? Вопрос риторический.

Герои ситниковских интермедий-фантасмагорий чаще всего завязаны в какие-то узлы нелегких отношений, они пробиваются сквозь многоцветный вселенский мусор, противостоят очевидным или неведомым врагам и стараются выдержать высокую температуру и опасные свойства вселенских сил, которые мнут, оттесняют, скручивают, заваливают фигуры, вещи или знаки. Там со всех сторон подступают к горлу то ли супостаты, то ли неподвластные субстанции, таинственные силы и прозаические трудности вроде жесткой и тяжелой фактуры холста.

Входить в холсты Ситникова вообще трудно. Глазу физически тяжело, а такие ощущения неизменно передаются всему телу. Ты подходишь к картине и как будто барахтаешься в колючем кустарнике, иногда упираешься в таинственные знаки неведомых племен или цивилизаций, и они явно предупреждают зрителя о трудной проблеме, которая у него перед глазами. А какая именно проблема перед глазами - каждому вольно догадываться. Доброжелательных подсказок зрителю не полагается. Пускай старается. Неласковый художник этот Ситников, очевидец и расследователь неразрешимых «кейсов» нашего бытия.

Поскольку он еще и умница, интеллектуал и философ, то он достаточно хорошо понимает себя самого, склонен и способен к самоанализу, ценит разные возможности искусства и время от времени напоминает зрителю о том, что живопись может быть иногда милой и нежной, беззаботной и непосредственной. Он делает опыты в области ласковой и беззаботной живописи. Не век же ему всматриваться в беспощадные глаза загадочного и неласкового мирозданья. Он пишет стройных и задумчивых женщин, элегантных в своей подростковой неловкости, как египетские жрицы или танцовщицы фламенко в Испании. Ситников словно хочет нас немного приободрить и показать нам, зрителям, что не так уж страшен мир, как его малюет кисть сурового мастера-исследователя. В реальности есть еще и трогательные задумчивые глаза, танцевальная посадка головы, забавные ножки на каблучках и жесты доверчивого понимания. Безразмерны масштабы реальности, и там есть место и светлому Пушкину, и невыносимому Достоевскому.

Зрителю дали немного воздуху, позволили чуть-чуть расслабиться, а далее извольте опять потрудиться и пострадать. И мы рассматриваем «Адама и Еву», которые скорчились, словно их завалили тяжелые камни, из которых - а не из ветвей и листьев - устроено райское Древо познания. Под таким древом не расслабишься, не отдохнешь. Там мы познаем истины, а в нашей новейшей традиции истина - это есть не то, что успокоительно возносит тебя над реальностью, а скорее то, что тебя озадачивает, жжет и колет, не дает покоя и не лечит наши души, а скорее может искалечить их. В такой атмосфере мы живем. Такие наши деревья в наших сумрачных лесах.

Пишется картина «Бремя», в которой перед нами черный тяжкий бык, как тяжелый валун, целая скала, которую почему-то приходится нести на себе скорчившейся фигурке искривленной и полураздавленной экс-женщины.

Зверь-гора, зверь-астероид, словно раскаленный докрасна при входе в атмосферу атакованной им планеты, похож на быка, а другое мифическое существо, пытающееся вцепиться в тугой загривок бесноватого пришельца, считается волком. Бедняга хищник. Ему не приходится думать об охоте и большом куске мяса. Живым бы остаться сукину сыну в эдакой передряге.

В картине «Исход» помятые и перекрученные человечки, словно попавшие в челюсти неведомых пространственных капканов, причудившихся братьям Стругацким, пытаются куда-то выбраться в атмосфере цветных разводов и пятнистых свитков, развернутых на небесах, и от чтения этих свитков остатки человеческого в получеловеках наверняка свернутся и распадутся совсем скоро и до конца. Тема убегания и спасения от неотвратимой угрозы должна была воплотиться и воплотилась в сюжет «Бегства в Египет», и этот канонический мотив превратился в условное плоскостное «лего» на тему «собери женщину, собери ослика». Можно было бы счесть этот опыт художника чисто декоративным упражнением, если бы не то обстоятельство, что фигура, развернутая на плоскости, в данном случае не радует глаз, а озадачивает нас, внушает тревогу и безответный вопрос: спасется ли эта беглянка в этом жестком мироустройстве, насквозь просвечиваемом разноцветными пятнами вездесущих космических светильников?

Истории о спасении и возвращении в обетованное убежище, эти коренные мотивы разных мифологий, не доводятся до звонкого и торжествующего финала, а остаются на стадии вопроса, непрозрачной догадки или иронической подсказки. В картине «Возвращение» остаточные человеческие формы, пресловутые «странники», приплывают на кораблике к берегам, на которых возвышается игрушечный храмик и такой же игрушечный маленький Кремлик с кривоватой пятиконечной звездой. Осеняет это проблематичное «возвращение» условная фигура с ангельскими крыльями за спиной и деревянным лицом модного безглазого манекена. Тут впору спросить: куда это мы вернулись? Или озаботиться: вот ведь занесло...

Причуды и загадки истории у Ситникова не назойливы, в них нет «соцартовской» гриша-брускинской демонстративности, но недоумение и саркастические вопросы прочитываются вполне отчетливо. В очередной раз пишется в 2018 году «Костюм для Кассандры», где взятая из средиземноморского матриархата женская форма наделяется знаками отличия как бы канувшей в Лету позднесоветской эпохи. Канувшей ли на самом деле? В Лету ли? Художник спрашивает, а ответа у нас нет как нет. Столь же безответен кажущийся простодушным «Натюрморт» 2012 года, запечатлевший большую триаду России: бутыль «Московской», грубо выточенную матрешку с глазками-гляделками плюс нечто бомбовидное и ракетообразное, то есть три мужественных фаллических элемента нам на радость, миру на удивление. Кулак наш крепок, дурь наружу. Среди прочих загадок и ребусов такая прямота кажется почти неожиданной.

Здесь не место и не время вдаваться в детальные разборы сколько-нибудь обширного количества картин Ситникова. Он пишет «бабочек, у которых кончились крылья», и эфемерные существа обратились опасными конструкциями из стержней и лопастей. Он экспериментирует с библейской темой Юдифи, древней террористки, которая умудрилась подобраться к ужасному и опасному для еврейского народа диктатору Олоферну и обезглавить его. В сложной машинерии распадающихся кусков зданий и человеческих тел мы не найдем связного изобразительного узла. Мы найдем катавасию и мельтешение рук, голов, причудливых пятен и разводов - то ли теней в ночном дворце Олоферна, то ли брызг крови и вина. Сказано про ужасное, это ясно. Намекнул ли художник на спасительность жертвы неистовой иудейской мстительницы - не определишь.

Можно понять тех, кому не хочется всматриваться в неласковые и болезненные мифы, шарады и формулы Ситникова и у кого душа просит отрадных и приятных сказок о прекрасности, о благополучии, о подарочной миловидности бытия. Бытие в трактовке Ситникова - это не подарок с красивым бантиком на обертке. Он и вечности заложник, и у времени в плену, а приятно дремать и радоваться увиденному позволит нам редко, только в виде исключения, к тому же иронического и условного. Радуйся иногда, но помни всегда о наших «неразрешимостях»...