Письма о любви, дружбе, творчестве. К 150-летию Леонида Осиповича Пастернака

Академик живописи, профессор Московского училища живописи, ваяния и зодчества, один из учредителей Союза русских художников Леонид Осипович Пастернак родился в Одессе 22 марта/4 апреля 1862 года. Историки искусствa причисляют его к относительно небольшой группе русских импрессионистов, направления в отечественной живописи еще недостаточно изученного.

Он окончил в 1881 году гимназию, совмещая учебу с посещением Одесской рисовальной школы. В 1881— 1882 годах учился на медицинском факультете Московского университета, параллельно занимаясь живописью и рисунком в мастерской академика Е. Сорокина. В 1883 году перевелся на юридический факультет Новороссийского (Одесского) университета, который предоставлял своим студентам возможность обучаться за границей, и провел несколько семестров в Мюнхенской Королевской Академии изящных искусств. В своих воспоминаниях он с нежностью говорит о «милом старом Мюнхене», еще не испорченном туризмом, о его музеях, о русском кружке, который возглавляла В.С. Серова, мать художника. Знакомство с ней послужило началом дружбы между семьями Серовых и Пастернаков, поселившихся позже в Москве. По окончании университета Пастернак в 1885—1886 годах проходил военную службу вольноопределяющимся в артиллерии. В армии, как и везде, он зарисовывал все, что представлялось интересным глазу. Один из этих эскизов послужил сюжетом для первого большого холста «Письмо с родины» (1889).

В 1889 году Леонид Пастернак переехал в Москву, где начал работу над этой картиной, сняв номер в гостинице. О приехавшем из провинции художнике слухи дошли и до П.М. Третьякова. Посетив Пастернака, Третьяков тут же «с мольберта» купил «Письмо с родины» для своей коллекции (картина находится теперь среди многих других произведений Пастернака в Государственной Третьяковской галерее). Работа писалась для очередной Передвижной выставки, и ее успех содействовал тому, что Пастернак стал известен как один из наиболее видных художников того времени. И.Е. Репин посылал к нему учеников, Н.Н. Ге называл его своим продолжателем, В.Д. Поленов заботливо относился к начинающему художнику.

Процесс работы над этой картиной, значительной и для биографии Пастернака, и для истории Третьяковской галереи, мы взяли сюжетом представленной ниже небольшой публикации писем Пастернака из Москвы в Одессу своей невесте, пианистке Розалии Исидоровне Кауфман, разлуку с которой он заполнял ежедневными письмами. В них отразились трудности работы, волнения по поводу приближающейся выставки, для которой писалась картина, интерес к молодому художнику со стороны коллег, ожидание приезда невесты и тоска по ней. Они поженились сразу после выставки в Петербурге: на свадьбу пошли деньги, полученные от Третьякова за картину «Письмо с родины».

В 1890 году у Пастернаков родился сын Борис, будущий поэт, а через три года — второй сын Александр, ставший впоследствии известным архитектором.

В своих воспоминаниях Леонид Пастернак замечает, что эти годы были особенно знаменательными в его жизни: в 1893 он познакомился и сблизился с Л.Н. Толстым, а в 1894 поступил преподавателем в Училище живописи, ваяния и зодчества.

В 1894 году Пастернак написал картину «Накануне экзаменов», которая получила первую премию на Мюнхенской международной выставке, а в 1900 году она была куплена прямо со Всемирной выставки в Париже для Люксембургского музея и теперь находится в постоянной экспозиции музея д'Орсэ в Париже.

Занятый преподаванием в Училище, увлеченно зарисовывавший в маленьких альбомчиках все, что представляло для него интерес в доме и вне его, главное время Пастернак посвящал писанию портретов. Помимо способности проникновения в сущность портретируемого, он обладал сказавшимся уже в начале его деятельности умением «схватывать на лету», то есть способностью улавливать нюансы постоянной смены выражений в живой натуре, и эта импрессионистическая быстрота фиксирования неповторимых мгновений характерна не только для портретов, но для всего его творчества, в особенности для рисунков и эскизов. Работы Пастернака тех лет характеризует органическое соединение лиризма и непосредственности, зрительные впечатления его всегда поверяются поэтичностью мироощущения.

В 1898 году Т.Л. Толстая передала Пастернаку просьбу своего отца проиллюстрировать его новую книгу «Воскресение». Это неслыханное предложение сотрудничества всемирно известного автора с начинающим художником для Пастернака, боготворившего Толстого, было одним из «чудес» в его жизни. Л.Н. Толстой восторгался портретностью пастернаковских рисунков, угадыванием изображаемых в романе лиц, сходством с не знакомыми художнику прототипами. Серия этих рисунков, находящихся теперь в толстовском музее в Москве (ГМТ), стала уникальным вкладом в историю русской жизни и культуры того времени.

Борис Пастернак вспоминал лихорадочную работу отца над иллюстрациями к «Воскресению»: «Я помню отцову спешку. <...> Толстой задерживал корректуры и все в них переделывал. Возникала опасность, что рисунки к начальному тексту разойдутся с его последующими изменениями. Но отец делал зарисовки там же, откуда писатель черпал свои наблюдения, — в суде, пересыльной тюрьме, в деревне, на железной дороге. От опасности отступлений спасал запас живых подробностей, общность реалистического смысла» («Люди и положения». В: Борис Пастернак. Полное собрание сочинений с приложениями. В 11 т. М.: Слово/Slovo. 2003—2005. Т. 3. С. 299).

В 1900 году родилась дочь Жозефина, а через два года — Лидия. Мастер живого, передающего движение рисунка, Леонид Пастернак оставил целую галерею интерьеров с детьми, передающих музыкальность и теплоту домашнего мира. О нем шутливо говорили, что у Пастернака «дети кормят родителей», намекая на успех у публики его детских портретов.

В 1901 году Люксембургский музей в Париже заказал пяти наиболее известным художникам, среди которых был и Пастернак, написать по одной картине из русской жизни. Пастернак написал ставшую знаменитой пастель «Толстой в кругу семьи» в вечернем освещении. Великий князь Георгий Михайлович, увидав ее на выставке «Мира искусства», решил приобрести ее для Музея Александра III (теперь Русский музей в Петербурге).

Пастернак участвовал в первых выставках «Мира искусства» и был членом-учредителем Союза русских художников, который своими ежегодными выставками (1903—1922) стал центром художественной жизни страны.

В 1921 году Пастернак выехал в Берлин в связи с ухудшением здоровья. Вместе с ним поехали жена и дочери. Сыновья остались в Москве. После лишений военных и послереволюционных лет Пастернак испытал новый подъем творческих сил. Несмотря на не слишком благоприятные условия в небольшом скромном пансионе, он с воодушевлением взялся за работу и вскоре освоился с новой для него художественной атмосферой Берлина 1920-х годов. Он написал портреты многих ученых, художников и писателей своего времени: филолога А. фон Гарнака, физика А.Эйнштейна, поэта Р.М. Рильке, писателя Г. Гауптмана, художников Ловиса Коринта и Макса Либермана — чтобы назвать только некоторые из всемирно известных имен. Среди русских, с кем он встречался и чьи портреты писал в Берлине, были А. Ремизов, Лев Шестов, С. Прокофьев, дипломат Я. Суриц и его жена, А. Луначарский и Н. Розенель. Интересны городские пейзажи Берлина и окрестностей Мюнхена, натюрморты и интерьеры с мягким вечерним освещением.

Помимо участия в выставках Сецессиона, Пастернак показывал свои работы в галерее В. Хартберга, устроившего две его персональные выставки в 1927 и 1931 годах. Пресса и публика восторженно отнеслись к творчеству русского художника и с возрастающим интересом и вниманием следили за его работами.

В 1932 году в Берлине вышла монография Пастернака с большой статьей Макса Осборна, воспоминаниями художника о Льве Толстом и автобиографическими заметками (Leonid Pasternak. <изд. А. Штибеля> Warschau. 1932). Благодаря совершенству примененных цветовых техник репродуцирования, авторской корректуре и прекрасному качеству воспроизведения книга эта представляет особую ценность. Большую часть тиража не успели вывезти из типографии, где она была уничтожена в мае 1933 года во время публичного сожжения книг нацистами. Была запрещена также подготовленная к 75-летию художника выставка, которую он собирался потом перевезти в Москву.

В конце 1930-х годов нацистские власти стали в алфавитном порядке высылать русских. Пастернак решил не дожидаться своей буквы и перед возвращением в Москву навестить свою младшую дочь в Лондоне. Картины его в ящиках из советского посольства в Берлине были отправлены туда же, чтобы затем последовать в Москву.

Внезапная смерть жены в августе 1939 года была ударом, подкосившим его силы. Через неделю после нее началась Вторая мировая война. Убитый горем, страдающий от стенокардии Леонид Пастернак пережил войну у дочери в Оксфорде, где скончался 31 мая 1945 года.

Большое количество работ Л.О. Пастернака находятся в музеях и частных собраниях в России (Государственная Третьяковская галерея, Государственный Русский музей, Государственный музей Л.Н. Толстого, Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, многочисленные провинциальные музеи). Его картины есть также в музеях Европы и Америки (Musee d'Orsay, Tate Gallery, British Museum, Ashmolean Museum и др). Особое значение имеет собрание работ художника у его внуков в Англии. Там же хранятся рукописи его записок и обширная переписка. По этим материалам его дочерью Жозефиной была подготовлена книга Л. Пастернака «Записи разных лет» (М.: «Советский художник», 1975).

Бумаги и рисунки Пастернака находятся также в рукописных отделах перечисленных музеев России, РГАЛИ, РГБ, РНБ, ИРЛИ и семейных собраниях его наследников в Москве. Несколько его посмертных выставок в Москве (1969, 1979, 1990, 2001), а также в Англии, Германии и США прошли с большим успехом. Выставки сопровождались изданиями каталогов. Полный каталог работ художника русского периода вышел в Оксфорде (Leonid Pasternak. The Russian Years, 1875—1921. Rimgaila Salys. V. I—II. Oxford University Press. 1999).

Редакция журнала искренне благодарит Елену Владимировну Пастернак и Петра Пастернака за бескорыстную помощь в подготовке статьи Евгения Борисовича Пастернака, написанной им незадолго до кончины.

Особая признательность Pasternak Trust и лично Михаилу и Николаю Пастернак—Слейтерам за предоставленные материалы.

Л.О. Пастернак — Р.И. Кауфман

8 октября 1888 г. Москва¹.

<...> На днях, может быть, освободится номер, которого мне и нужно было: громаднейшее окно, так называемое итальянское (как за границей в аtelier художников), с большим светом, правда, не особенно большое и еще недостаточек — окно не на север, а на юг, но так как зимой здесь солнце редко выглянет — то с этим помиримся...²

Утешаюсь тем, что и Остроухов³ ничего еще не успел для Передвижной выставки, и Левитан (на днях познакомились — талантливый, молодой пейзажист, еврей) и другие. Да, черт его дери, не повеситься же мне, если я к сроку не успею! Впрочем, я надеюсь успеть — времени довольно, кажется.

Третьего дня я был с Вайнштейном в Третьяковской галерее. Но это ничего еще. Я наконец теперь попал в другую галерею брата его Сергея Михайловича — вот там, братец, два—три перла, какие я и заграницей не увидел бы. Помнишь, я говорил с экстазом об испанском художнике Фортуни? Вот его-то я узрел! Какая, я тебе доложу, прелесть! И еще одного француза Даньяка, и еще знаменитого Мункачи, словом, все западные знаменитости⁴.

Стоит 2—3 недели напрасно искать комнату, истратиться на поездку, чтобы сподобиться (как пилигрим) увидеть этих мастеров, а затем положить в угол кисти и палитру и не браться больше за них. До того, милая моя, хороши эти вещи, особенно этот — Фортуни (свыше 100 тысяч франков, кажется, заплачено). А как роскошно и богато живет этот Сергей Михайлович Третьяков — ай, ай, ай! Неописуемое вынес впечатление оттуда. Доступ туда труден — но Остроухов помог. Вообще он милейший человек, Остроухов готов услужить мне во всем и помочь. <...>

Выше я говорил об общественном нашем положении. Вот иллюстрация к нему: такой известный художник, как Поленов (он написал громадную картину «Христос и грешница», купленную государством за 30 тысяч рублей, в Одессе, кажется, увидишь на этой выставке⁵ маленькое повторение его), да вот видишь — он выразил желание со мною познакомиться и просил Остроухова привести меня и познакомиться!

У него чудная семья кажется. <...>

10 октября 1888 г. Москва.

Вчера очень удачный день у меня был. Перебрался, наконец, в комнату большую с большим окном, о которой я писал тебе (28 рублей в месяц). Прекрасный большой номер и с таким окном! Редкость!.. Теперь возьмусь за работу и, по секрету тебе скажу, — я ее окончу, Бог поможет, к выставке, начав даже снова⁶.

Затем, какого я вчера встретил солдатика! Прямо шик — для меня! Для слушающего. Такой симпатичный парень. Заказал его на воскресенье, дал ему свой адрес (как бы не обманул). Впрочем, в типах недостатка у меня не будет. Затем здесь легко мне будет достать манекен на прокат! Мольберт пришелся мне даром от того господина, который подарил мне и подсвечники из штыков. Чудно идет день. Сегодня—завтра уже буду за работой. Я познакомлюсь чрез Карла⁷ и Остроухова с офицерами для доступа к солдатикам <...>

<.. > Окончив сегодня твое письмо, я вместе с пришедшим Вайнштейном отправился к пригласившему нас молодому и талантливому художнику Нестерову поглядеть на его работы⁸, где и просидел за беседой долго. Кстати, еще: к сегодняшним интересным для меня новостям, о которых я сообщил тебе в письме, надо прибавить переданное через Вайнштейна приглашение Шайкевича⁹ — быть у него в понедельник утром. Уж на моем отличнейшем мольберте стоит громадный набитой новый холст и... ждет моей гениальной кисти... Уж я готов начать работу и, зная, что ты меня благословляешь в эти минуты, возьмусь за работу <...>

8 ноября 1888 г. Москва.

<...> Нового пока еще нет со вчера, за исключением разве лестного приглашения для меня со стороны художника Поленова в четверг на обед к себе. Остроухов обещает быть во всем полезен и перезнакомить со всеми.

Вообрази, вчера, узнав от Остроухова, что Серов приехал, я поспешил к нему и затащил к себе на чай вечером¹⁰. Проболтали до 11 час. почти. Он к рождеству женится¹¹ . На днях он едет в Питер к юбилейной постановке отцовской оперы «Юдифь»¹². Оттуда поедет в Киев, где проживет с год, а там в Москву на постоянное жительство. Кланяйся Трубниковой¹³. Комнату не сегодня—завтра буду иметь. Серову нравится моя картина, и он успокаивает меня, что я к выставке ее кончу <... >

12 ноября 1888 г. Москва.

<...> Удачно расширяю круг своих знакомых-художников и прочих. Мною очень интересуются и ищут знакомства. Приобрел несколько знакомых-художников. Через Остроухова: Коровин, Нестеров — все молодые и очень талантливые. Видели мою картину (солдат), всем очень нравится (все, и я в том числе, уверены, что я успею еще).

Вчера обедал у Поленова и провел в обществе молодых художников и его чудной семьи весь вечер до половины второго ночи. Что за чудный человек Поленов, простой, добродушный, с русским сердцем европеец! Я уж не говорю, что за крупная величина в искусстве! Какая чудная семья у него, какой мир царствует в доме, так уютно и роскошно обставлено.

17 ноября 1888 г. Москва.

Вчера я писал тебе, моя дорогая Розуля, и сообщал тебе о неприятности оказии с конкурсом¹⁴. Спешу теперь тебя обрадовать, что Остроухов все уладить обещался и еще не пропало.

Вчера ездил в казармы и выбрал подходящие типы солдат, которые придут в субботу. Все идет отлично. Благодаря Бога. Завтра вечером буду у Поленова. Там будут расписывать тарелки, вообще фарфор. Кстати, научусь, и как раз то, что я хотел. <...>

20 ноября 1888 г. Москва.

<...> Картина моя подвинется скоро, скоро! О Господи, пошли мне <...> Последнее время, когда я днем не успевал много (ходил искать натуру, вообще все необходимые знакомства и прочее), то я по ночам, по окончании, писал до двух и больше.

Теперь я уже перенес верный контур (что составляет фундамент) как со старой картины, так и с натуры. Вчера рисовал солдат (их было трое), а сегодня одного. Теперь придется скопировать со старой обстановку и прочее, что займет несколько дней лишь, а так доскональная натура и с манекена, который буду брать на прокат, а один офицер даст мне мундир, сапоги и прочее. Пойдет дело с Божьей помощью на лад <...>

30 ноября 1888 г. Москва.

<...> Сегодня я не отправил тебе письма, ибо пришел солдат — и нужно было воспользоваться случаем и светом. Целый день писал — благо, очень светлый, ясный день был. Теперь будут хорошие погоды. Картина понемногу двигается. Беда лишь в том, что солдаты народ занятой — лишь по воскресеньям и праздникам приходят, а казармы их далеко. Тут подвернулся мне денщик знакомого офицера, и он мне его дает по временам (в ущерб себе — без слуги). Завтра возьму себе манекен (прокат мне по знакомству — 8 рублей в месяц) для драпировки. По краскам картина будет, кажется, сильнее и интереснее, по крайней мере, я добился некоторых тонов, которые были раньше для меня трудны. Для характеристики большей — я через окно покажу двор казармы — это усилит впечатление. Размер теперь картины больше¹⁵. Комната у меня теперь чудная по свету, особенно в солнечные дни (а у меня оно не бывает) <.. .>

8 декабря 1888 г. Москва.

<...> Могу тебя утешить, я почти что кончил и удачно довольно фигуру слушающего! Симпатичный вышел, какого я желал! Слава Богу! Если Бог даст, пойдет и дальше так — то к твоему желанному страстно приезду, пожалуй, будет готова картина! О Боже, сколько она меня озабочивает! Но с Божьей помощью я все-таки надеюсь ее кончить, если так всё пойдет! Слава Богу! Фигура очень рельефна вышла. Аксессуары — пустяки, все пойдет и скоро. Только написать еще морду читающего, а лежачего я скопирую и придам ему больше выражения еще. Вот тогда хоть будет, с чем в Питер ездить! Вот повезу — и жену, и картину!! Хорошо! <... >

9 декабря 1888 г. Москва.

<...> Сегодня я встретился на улице с Суриковым, знаменитым русским богатырем-художником (его большущая историческая картина «Боярыня Морозова»), затащил его к себе домой, он видал мою картину, очень понравилась ему, дал кое-какие советы, говорил много поучительного и интересного. Что за сила русская у него, что за мощь и самобытность! Он так меня воодушевил, что едва он успел уйти, как я хватился за кисти и стал «жарить» во всю ивановскую. Успею, Бог даст, ее под его впечатлением. Я был в восторге! Вообще я горжусь его посещением, ибо он редко где бывает, даже у «больших», и его калачом не заманить. Вот бы написать хорошо картину!! Суриков долго смотрел на твой портрет и из деликатности не спросил, кто это. Жалко! У него, бедного, умерла жена, недавно!

19 декабря 1888 г. Москва.

<...> В самом начале этого письма ко мне зашел один товарищ художник Иванов¹⁶ и, видя некоторые мои рисунки, предложил сделать несколько набросков для вновь здесь в Москве нарождающегося журнала. Это меня ужасно обрадовало! Непременно сделаю, и значит — заработок на житье — в вечер можно сделать два рисунка — все-таки рублей 30. Пока сообщаю об этом, а вот завтра я подробнее узнаю обо всем и дам тебе знать. Не знаю только, что из этого выйдет, но, во всяком случае, может быть, выйдет хорошее. Пока молчу.

Картина моя подвигается. На днях с Божьей помощью кончу лежачего солдата. Завтра в два часа дня у меня будет Поленов сам! Посмотрим, услышим, что он скажет. <...>

27 декабря 1888 г. Москва.

<...> Перво-наперво целую тебя крепко-крепко, родная. Я давно, несколько дней тебя не целовал и не болтал с тобою — занят был по вечерам сильно рисунками для журнала. Зато я уж приготовил несколько их и какие!! Когда я показал их товарищам, они в такой восторг пришли, что советовали послать их в Питер, во «Всемирную иллюстрацию»¹⁷, что я и сделаю, вероятно, — посмотрю, ибо для здешнего журнала жалко, пожалуй, испортят, да и платят там больше. Днем писал, сколько возможно было эти дни (а теперь праздники, суета, визиты!).

Третьего дня открылась периодическая выставка, на которой мои «Дамочки». Теперь открылась и Ученическая выставка здешнего отделения Академии, потом фотографическая выставка — словом, каждый день в области художественной что-нибудь новое. Как это хорошо жить в таком городе, как этот, видишь это — знаешь, что надо, что не надо. А затем — художники, товарищи, их общество. Как это все благотворно действует на артиста! То же самое, Бог даст, когда будем здесь жить, будет и для тебя, и я убежден, что ты так же полюбишь Москву, как я! <...>

2 января 1889 г. Москва.

<.. .> Как я подумаю, что я еще такой неопытный в моем деле, так мало учившийся, — и уж становлюсь и стал (признают же!) рядом с «генералами» — то я далеко не отчаиваюсь, а наоборот, у меня даже слишком много дерзости. <...>

Что касается картины моей, то на этих днях я все почти закончу, а там придется по верху кое-где исправить, дополнить. Бог даст, успею, по крайней мере, товарищи в этом вполне уверены и меня уверяют, видя, сколько уже сделано. Заказал раму шикарную, бронзовую за 35 рублей (дешево даже!) — к 20-му будет готово! Вот Бог дал, и я в деньгах нуждаться не буду, а я боялся, что денег у меня не будет за раму, квартиру и прочее. А между тем Бог послал журнал новый¹⁸, и вот сегодня, вообрази, Розулька моя дорогая, буду у редактора и получу за свои 10 рисунков рублей 150!! А? За несколько вечеров! <...>

15 января 1889 г. Москва.

<...> Только что хотел тебе телеграфировать, но рассудил, что это невозможно, ибо из телеграммы ты ничего не узнаешь. Новость для меня чрезвычайно важная! <...> Вот она: картина моя будет кончена, да, я успею, успею — радуйся, моя милая, жизнь моя, сокровище мое! У меня нет сил выразить тебе этой радости... Недоумеваешь — что со мною, не сошел ли я с ума? О нет, нет!

Получил сейчас известие из Петербурга от члена Правления Передвижных выставок художника Савицкого — известие, которое и повергаю к твоим стопам: выставка откроется не 13-го, а 26-го!!¹⁹ И срок отправки 15 февраля, а не через 10—12 дней, как я рассчитывал!

Радуйся! «Но»... «но» и мне сейчас не понравилось и огорчило, ибо нет радости без неприятностей. Ты догадываешься, о чем я говорю: это предположенное решение увидеть тебя 6-го февраля, а 7-го наш отъезд после венца...²⁰

Но позволь мне теперь, когда я уж всю суть тебе передал, не желая «испытывать твоего нетерпения», <...> передать подробно, что я чувствовал в последнее время и в каком состоянии находился, чтобы судить, какое впечатление произвело на меня известие из Петербурга, которое я получил сию минуту.

Дело в том, что выставку предполагалось открыть в этом году 13-го, а присылка экспонентских работ должна была быть не позже -го февраля уже на выставку. Об этом я знал еще в Одессе от распорядителя Константиновича²¹ и затем и от здешних художников-товарищей. Я, как знаешь, все это время усиленно работал, хотя боялся, что не успею — не надеялся, пока срок был далек.

Часто я слышал, что экспонентам нужно выслать свои произведения еще раньше, но я утешался, однако, мыслью, что если я и 1-го отошлю, то все-таки еще примут. Я работал, и время быстро шло. До января я еще был спокоен. Но вот налетел, буквально налетел январь, 1-е, 5-е, 10-е, а я еще не у конца!! Чем дальше день, тем больше и больше охватывало меня отчаяние...

Я не хотел и думать о скором приближении срока до сегодняшнего дня, до сей минуты, а все писал, спешил, суетился, отчаивался, огорчался и чуть с ума не сходил! Одно у меня было утешение — это ты, твой приезд скорый, которым я жил и на чем я отдыхал нравственно, наше предвидящееся скорое счастье и душевное блаженство, свадьба и отъезд — словом, все то, что меня бы заставило забыть о всяких картинах и самым лучшим образом утешить при невозможности фигурировать в этом году пред Россией (громко, черт возьми, сказано!). Да, только ты была у меня единственный факел среди этого адского настроения последнего времени.

<.. .> Не дальше тому назад несколько часов — <.. .> я отправился к товарищу своему Иванову, тоже заканчивающему к выставке картину, и от него еще больше узнал неутешительного. По его словам, как он слышал, нужно поспеть еще раньше — так приблизительно к концу этого месяца, значит к 25—26 должно быть все кончено, ибо нужно ведь день—другой дать высохнуть картине, да дня три она должна быть в дороге, чтобы к 1-му февраля быть в Питере. Хоть он меня и утешал, что я за 10 дней еще успею, но этак думал он, а я совсем другое! По моим расчетам мне еще осталось работы больше, чем на 10 дней, чтобы сносно написать. Правда, и с ним такая же история (представь себе, что со всеми повторяется то же, насколько я знаю), но у него картина вдвое меньше и ее можно успеть <...>

Итак, забегаю к себе — опять нет от тебя писем... Боже! Но... но подают мне письмо из Питера. Я тотчас догадался, что это ответ на мой запрос относительно верного и крайнего срока присылки. <...>

Наконец прочел, что выставка откроется 26, а крайний срок присылки 15-го для не членов! Не может быть! Еще раз читаю — да, письмо не прошлогоднее, а писаное вчера еще членом Правления общества! Я просто до сих пор не верю. Ты не можешь себе представить моей радости, когда я прочел это!! <...>

Теперь же, жизнь моя Розуля, я спокоен, ибо кончить картину, имея почти месяц впереди, когда главное уже у меня есть, — вопрос решенный, но как быть, как устроить с твоим приездом и со свадьбой? Вот задача теперь, когда уже привык к мысли увидеть тебя 6-го, когда билеты отпечатаны уже на 7-ое... А? И радость с одной стороны, а с другой — горе! <.. .>

27 января 1889 г. Москва.

<...> Прежде всего — моя картина возбуждает общий интерес, похвалы, похвалы, похвалы! Мне даже не верится. Я даже боюсь (сознаюсь перед тобою). О, если бы она выглядела так же на выставке и понравилась так же, как нравится теперь всем!..

Вчера я имел большой триумф: был Поленов с сестрой художницей²². Если бы ты только слышала эти вполне искренние, глубокие и похвальные донельзя отзывы его и ее! Я просто краснел. Сестра его... как пришла, как села в кресла, так только и раздавалось: «ах, ох, и ах, ох, как хорошо, как чудесно» и т.д. Поленов вот что даже сказал ей: «Знаешь, по теплоте этой жизненной сцены и этих лиц (то есть я понял так: как тепло и просто взята жизнь, типы, и как тепло и чистосердечно передано все) я вижу в первый раз такую картину в русской школе». (Знаешь ли, мамуся, как это он хватил! Фу ты! Как много, чересчур много сказано, по-моему!) После всех этих похвал я уж не знаю, куда деваться. Так ли это на самом деле, и то ли я услышу публично перед всей русской публикой — пред Россией? Верно только одно — я желал именно этого, но вот так ли на деле вышло... Я говорю, дуся, о картине и говорю о ней, как уже будто об оконченной и с этой стороны могу тебя обрадовать и успокоить, что она почти уже кончена: типы и не трону — остается еще кое-что добавить в фигурах, платье, окне — словом, пройти детали некоторые, чтобы вполне была закончена. Вот завтра и придет солдат для этого. Лежачий у меня — чудесно, чудесно написан (отчасти и я согласен с мнениями художников), как дымок стелется, как он равнодушен. А читающий — видно, что он по складам читает и интересуется не содержанием, а процессом чтения — словом, суть, главное, чего я хотел, есть у меня, и хорошо (кажется и мне — ведь художник редко вполне доволен). По тону — она очень удалась. Перспектива глубины комнаты, затем скользящий и разлитой свет — все есть. Слава Богу. Как характерны даже лубочные картины по стенам. Словом, все так видно, ясно, характерно, что никаких не нужно объяснений и подчеркиваний. Я сам иногда часами просиживаю и любуюсь даже иногда <... > Я уж меньше теперь работаю, тревожусь, волнуюсь и прочее — настало спокойствие и глубокое созерцание. Так что теперь нечего бояться и беспокоиться за меня. Я и сам не ожидал, признаюсь! <... >

Я, поверишь ли, не выспался за все время: вчера, например, необходимо было нарисовать для каталога пером моих солдат, ибо вчера уж надо было отослать, и вот я до трех часов ночи рисовал. Когда Поленов меня спросил, послал ли я уж рисунок для имеющегося печататься каталога Передвижной выставки (как прошлогодней), я ему сказал, что не послал потому, что не знаю, будет ли еще картина принята, — он ахнул от удивления: «Как, эдакую (с ударением) картину еще не принять!» Ну, уж делать нечего! Просидел вчера ночь и кое-как набросал пером эту сцену, а сегодня отвез ее Остроухову, который отошлет ее с рисунками других художников. <... >

29 января 1889 г. Москва.

<...> Голубка моя, отчего же ты, радость моя, так редко мне пишешь?.. У меня идет все чудесно, до того, что я просто боюсь, как бы не заплатить слишком дорого за эти удачи. Поверишь ли, меня не берут эти похвалы художников окружающих, мало того, мне грустно, объясняю я это лишь тем, что тебя нет со мною, что у меня не полно счастье без тебя. Ах, как я ропщу, ропщу безбожно — я сам это знаю. Ведь счастливее меня с тобою в настоящее время — едва ли можно найти еще нам подобных, не правда ли, а между тем я тоскую — здесь, ты — дома. Скоро, впрочем, конец этому, и счастье наше заиграет во всю полноту. А между тем, мне бы уже не следовало, наверное, на что-либо жаловаться, то есть не жаловаться, а грустить и тосковать — послушай только, о чем я напишу тебе. Я говорил тебе, как относятся к моей картине, как ее хвалят, все, все, как отзывался Поленов и другие, — словом, я за этот промежуток времени завоевал себе репутацию — по крайней мере, меня знают уже, фамилию «Пастернак», ах, да! и т.д. Вот тебе крупнейший результат, о котором я и не думал и не мечтал: Остроухов мне передал, что... что... сам П.М. Третьяков интересуется ужасно и будет у меня непременно, скоро и просил через Остроухова, чтобы я позволил ему прийти ко мне <...> Жду сегодня Сурикова! Сам пожелал явиться. Ко мне приходят теперь каждый день смотреть и восхищаться картиной. <... >

30 января 1889 г. Москва.

<... > Оставшиеся две недели хочу посвятить на заработок денег в журнале, да и редактор просит заготовить запас <...> Днем картина, вечер журналу <...>

Да! Сегодня был у меня Суриков. Хвалил, восторгался, а его критика очень ценна и интересна для меня. Знаешь, что тебе скажу по секрету: я уже становлюсь равнодушным к этим похвалам, привык. Эх, кабы сегодня твое письмецо! Вот бы у меня тогда полный праздник был и восторг. Я забыл тебе передать, что если Третьяков у меня будет и он заговорит о цене картины, то я отклоню этот вопрос до выставки. Раньше ни за что. Да к тому же до посещения Государя я не хочу и толковать — кто его знает... А очень, очень недурно было бы одному из них спустить ее — как ты думаешь? Государь, впрочем, просил художников — не продавать картин, пока он их не увидит <... >

3 февраля 1889 г. Москва.

Дорогая моя Розуличка, родная моя!

Только что пришел из театра, час ночи²³. Если я теперь не напишу, то затянется у меня, ибо ежедневно у меня столько разных хлопот и всего, что я не знаю, как я доживу до 14-го! <...>

Что же делать — на то Москва — поле широкое, грандиозное, особенно теперь для меня, когда обо мне говорят среди художников, хвалят, триумфы, лавры и прочее. Я решил с завтрашнего дня запереть свою комнату и больше никого не впускать — надоело уж просто. А еще надо работать и мешают. Я не знаю, о чем писать тебе раньше — о свадьбе ли, о картине, об успехах, о надеждах, о моих занятиях, об экстренной работе для журнала — и ты еще жалуешься, что я счастлив, что я мужчина, не знаю прачки, модистки, что я свободен и прочее. Ты видишь, как я свободен теперь: голова трещит, уж заполночь, завтра в 9 часов уже придет натурщик — когда мне писать-то! <... >

Вкратце передам тебе мои новости. Вчера был у меня Шайкевич и притащил с собою богача коллекционера (какие сани!!) Цветкова²⁴. Просидели у меня часа два с половиной. Восторгались мною, работами, рисунками. «Думы»продал Шайкевичу за 100 рублей...²⁵ Было бы еще что-нибудь — продал бы, видно было, что Цветков хотел купить — а у меня ничего не было. Деньги сейчас вручил. Утащил у меня несколько рисунков. Просил бывать попросту — друзья, да и только. Похвалы, сожаление, что уезжаю, о заказах на портреты говорил...

Завтра непременно будет у меня Третьяков! Советуют мне оценить картину, как ты думаешь? Свыше полутора тысяч, кто — две тысячи. Шайкевич говорит: три тысячи. Поговаривают, что Государь купит, другие сожалеют и желали бы лучше к Третьякову в его галерею²⁶. А я... я пока равнодушен. Неужто все, что мне предсказывают, исполнится? Если да — тогда, тогда... голова трещит просто!

Остается лишь приехать тебе скорей! Приезжай непременно! Ну, цвети, моя Розуличка! Твой Леонид.

1. Осенью 1888 года Пастернак поселился в Москве и начал работу над картиной «Письмо с родины».
2. Пастернак выбрал себе комнату в гостинице «Коммерческие номера», находящейся в Лубянском проезде.
3. Илья Семенович Остроухов (1858—1922) — художник, художественный критик, коллекционер. Пастернак познакомился с ним в марте 1888 года в Петербурге на Передвижной выставке.
4. С.М. Третьяков (1834—1892) собирал произведения современных западных художников. Его собрание находилось в доме на Пречистенском бульваре. После его смерти собрание вместе с коллекцией брата П.М. Третьякова (1832—1898) было передано в дар Москве. Упомянутые работы М.Х. Фортуни-и-Карбо, П.А.Ж. Даньяна-Бувре и М. Мункачи ныне находятся в Государственном музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина.
5. Одесса была в числе городов, куда Товарищество передвижных художественных выставок вывозило свои картины.
6. Первый вариант картины Пастернак сделал заранее и приехал в Москву, чтобы повторить его в большем размере. Первоначальная версия сохранилась в семье художника, находится в Оксфорде.
7. Карл Евгеньевич Пастернак — двоюродный брат Леонида Осиповича. Начав с приказчика, он сделал карьеру крупного предпринимателя и общественного деятеля; на первых порах жизни Л. Пастернака в Москве был надежной опорой для него.
8. Михаил Васильевич Нестеров (1862—1942) жил в той же гостинице «Коммерческие номера» и также готовил для Передвижной выставки картины («За приворотным зельем» и «Пустынник»).
9. Самуил Соломонович Шайкевич (1842—1908) — адвокат, художник-любитель, коллекционер.
10. В.А. Серов приехал в Москву осенью 1888 года. Как видно из письма, знакомство Пастернака с Серовым было уже достаточно близким.
11. Свадьба Серова и О.Ф. Трубниковой была перенесена на 29 января 1889 года.
12. В январе 1889 года отмечалось 25-летие постановки оперы А.Н. Серова «Юдифь» в Мариинском театре.
13. Невеста Серова — О. Трубникова — работала, как и Р. Кауфман, в Одесской Императорской музыкальной школе.
14. Из письма 14 ноября 1888 года известно, что неприятностью было полученное от Серова известие, что картина Пастернака «Дамочки» («Утренние новости»), которую он отдал на VIII Периодическую выставку, не может участвовать в закрытом конкурсе из-за того, что была вскрыта раньше времени.
15. «Старая картина», то есть первоначальный эскиз меньшего размера: 90 X 41 вместо 110 X 152.
16. Сергей Васильевич Иванов (1864—1910) — исторический живописец. Впоследствии одновременно с Пастернаком преподавал в Училище живописи, ваяния и зодчества и руководил там офортной мастерской.
17. «Всемирная иллюстрация» — популярный иллюстрированный журнал, издаваемый в Петербурге братьями Гоппе.
18. Иллюстрированный еженедельник «Русский сатирический листок» выходил в Москве с 1882 по 1889 год. Редактор журнала — Н.Н. Соедов. В журнале были напечатаны две иллюстрации Пастернака: к стихотворению Л. Пальмина «К юбилею И.А. Крылова», изображающая Крылова и животных из его басен (1889, № 4), и к постановке в Большом театре оперы В.А. Моцарта «Волшебная флейта» (1889, № 7).
19. «14 января 1889. Петербург. XVII Передвижная выставка Товарищества откроется 26-го февраля на Сергиевской в доме Боткиной (помещение бывших Высших женских курсов). Господа экспоненты, желающие представить свои картины на баллотировку, приглашаются доставить их в помещение выставки не позже 15 февраля. Картины могут быть под псевдонимом. Член Правления К. Савицкий».
20. Имеется в виду свадьба Пастернака и Кауфман, назначенная на 14 февраля 1889 года.
21. В.М. Константинович — секретарь Правления Товарищества передвижных художественных выставок, сопровождавший выставки в их путешествиях по провинциальным городам.
22. Елена Дмитриевна Поленова (1850—1898).
23. Пастернак был на опере В.А. Моцарта «Волшебная флейта» в Мариинском театре.
24. Иван Евменьевич Цветков (1845—1917) — крупный московский коллекционер, как и С.С. Шайкевич, собирал главным образом графику.
25. Картина была написана в 1887 году в Степановке под Одессой. Это портрет барышни, сидящей в саду. Экспонировалась на XVI Передвижной выставке под названием «Думы в саду», местонахождение неизвестно.
26. Картина была продана П.М. Третьякову за 1500 рублей. См. фотографию расписки на с. 52 (ОР ГТГ. Ф. 1. Ед. хр. 2572).

Вернуться назад