Жёлтые сливы детства...

Сергей Смирнов

Рубрика: 
НАШИ ПУБЛИКАЦИИ
Номер журнала: 
#1 2012 (34)

Великий русский художник, удивительный мастер колорита, новатор в области сценографии и театральной живописи Константин Алексеевич Коровин родился 150 лет назад в Москве, в Рогожской слободе. Нет жанра, за который бы он ни брался и в котором ни оставил ярких талантливых произведений. В конце жизни в эмиграции Коровин прославился и как писатель. Обаятельный весельчак, хлебосольный и гостеприимный хозяин, удивительный рассказчик, душа общества, широкая натура, остроумный анекдотист — так отзывались о нём современники.

Как записано в копии Метрической книги московской церкви Сергия Радонежского за 1861 год, в первой части под № 102: «Ноября двадцать третьего дня у Ейского купеческого сына Алексея Михайлова Коровина и законной жены его Аполлинарии Ивановой, которые оба православного вероисповедания, родился сын Константин; крещен 24-го того же месяца; при крещении восприемниками были Рогожской слободы ямщик Алексей Никитич Ершов и Ейского купца Михаила Емельянова Коровина жена Васса Михайлова. Таинство крещения совершал приходской священник Симеон Поспелов с причтом»1.

Однако до сих пор исследователи не знают точно то место в Москве, где родились братья Константин и Сергей Коровины. Среди художников бытует легенда, что дом № 24 по Товарищескому (бывшему Дурному) переулку, расположенный рядом с московским Суриковским институтом (МГАХИ им. В.И. Сурикова), и есть тот дом, в котором родились братья Коровины. Но обнаруженные факты говорят о другом.

Михайло Емельянович Коровин, дед художника из семьи потомственных ямщиков, стал одним из богатейших московских купцов. Вот как пишет сам Константин Алексеевич Коровин о своём детстве: «Я родился в Москве, на Большой Рогожской улице, близ Покровского монастыря. И сейчас в вечном покое — там, в земле, — могилы моего отца, деда, брата Сергея и дальней родни. Есть и у меня там место, рядом с отцом...

Помню я деда моего Михаила Емельяновича Коровина. Смутно, но помню. Вот большая зала, где, бывало, сидел он в кресле, седой, согбенный, огромного роста. Зала — в стиле ампир. Наверху, с двух сторон, широкие полукруглые ниши и золотые балюстрады балконов. На одном из них играет квартет музыкантов. А дед сидит в кресле и слушает (любимый композитор его — Бах), и ноги покрыты меховым одеялом (он болен — подагра), а в руках платок. Он слушает музыку всегда один, никого не пускает, кроме меня, семилетнего внука, слушает и плачет. А я сижу около, сбоку, смирнехонько. Вижу, что дед плачет, и думаю, что так нужно.

Припоминаю и весь большой наш дом, и подле огромный сад, выходящий на Дурновский переулок. В длинном деревянном заборе — маленькая калитка. Вдоль забора бузина. Сад прекрасен, в нем — большая оранжерея, где так сладостно пахнет землей, и старая беседка с колоннами: окна у нее в цветных стеклах, внутри, как войдешь, — все светло и зелено; а у стен кушетки, крытые зеленым сукном.

В этом саду приказчик Ечкин, высокий и стройный, в длинном сюртуке, поднимает меня на руки, позволяя рвать большие желтые сливы, которые я тут же и ем»2.

Не довелось Константину Алексеевичу лежать на том месте рядом с отцом. Прах его покоится на русском кладбище в Париже. Приведем ещё несколько ярких деталей из повести «Моя жизнь»:

«Я помню дом в Рогожской улице. Огромный особняк с большим двором, и сзади дома был огромный сад, который выходил на другую улицу, в Дурновский переулок. И соседние небольшие деревянные дома, стоящие на просторных дворах, жильцами в которых были ямщики. А на дворах стояли конюшни и экипажи разных фасонов, дормезы, коляски, в которых возили пассажиров из Москвы по арендованным у правительства дедом дорогам, по которым он гонял ямщину из Москвы в Ярославль и в Нижний Новгород.

Я помню прекрасный дом деда в Рогожской улице. Помню большой колонный зал в стиле ампир, где наверху были балконы и круглые ниши, в которых помещались музыканты, играющие на званых обедах. Помню я эти обеды с сановниками, нарядных женщин в кринолинах, военных в орденах. Помню высокого деда, одетого в длинный сюртук, с медалями на шее. Он был уже седым стариком. Помню, что дед мой любил музыку, и, бывало, один сидел дед в большом зале, а наверху играл квартет, и дед позволял только мне сидеть около себя»3.

Живо написано, представляешь большой дом с кованой оградой, с красивыми воротами. Только в Москве тогда не было ни Рогожской, ни Большой Рогожской улиц, а были 1-я, 2-я, 3-я, 4-я Рогожские улицы. И владения ни на одной из них не могли выходить в Дурной (ныне Товарищеский) переулок. А если посмотреть на точный план Москвы, подробно изданный на многих листах незадолго до рождения художника, становится ясно: не было на 1-й, 2-й, 3-й и 4-й Рогожских улицах домов с садами, даже маленькими. Владения же, выходящие садами в Дурной переулок, находились только на Большой Алексеевской улице. До наших дней дошла почти полностью застройка 1-й Рогожской, бывшей Тележной улицы (ныне улицы Школьной). Все дома каменные и построены по одному типу: на первом этаже — помещения для торговых лавок, на втором — жилые комнаты, посередине дома — проезжая арка в узкий конный двор, обнесенный навесами для хозяйственных нужд. Никаких садов и оранжерей. Конечно, ни один из этих домов не похож на дом деда, описанный Коровиным.

Смотрим планы того времени. Дома и владения в Дурном (у Коровина помягче — Дурновском) переулке выглядят разнообразнее. Здесь-то уже есть усадьбы с садами, но фасадами они выходят на Дурной переулок, а садами и дворами — на 1-й Проезжий переулок. И, конечно, уже упомянутый дом № 24 никак не соответствует коровинскому описанию. Откуда же взялась легенда, что родился Константин Коровин в маленьком доме в Дурном переулке? Дело вот в чём: единственное домовладение в Рогожской части, да и во всей Москве, связанное с именем Коровиных, действительно, находилось рядом, даже граничило с этим небольшим домиком. В издании 1853 года «Алфавитный указатель к плану столичного города Москвы, составленному, по распоряжению Московского Обер-полицмейстера Генерал-майора Лужина, А. Хотевым» на странице 160 под № 497 и № 498 в Рогожской части указаны владения «Коровиной Василисы Михайловны, Богородской купчихи, в переулке Дурном». В целом это достаточно большое владение, но узкое, зигзагообразной формы, выходящее садом в 1-й Проезжий переулок, точнее на пустырь, продолжавшийся за переулком. Кто же такая уже упомянутая в метриках новорожденного Кости Василиса Михайловна? Это его родная бабка и крёстная мать.

Что же небольшой домик под № 24? По всему, не он видел «обеды с сановниками, нарядных женщин в кринолинах, военных в орденах»4. Второй этаж, ныне наполовину из современного силикатного кирпича, раньше был деревянный. Конечно, это не особняк с ампирным залом, о котором писал Коровин! Многие исследователи предполагали здесь неточность детских воспоминаний. Так могло быть, не живи Коровин до 1922 года в Москве. Не мог художник и в более поздние годы забыть, где вырос, где крещён, где родные могилы. Вероятно, он перепутал всё сознательно. Стоит ли тогда доискиваться, в чём причина путаницы и где же те места, где впервые открылась Косте красота мира, цветовые ощущения жизни? Думаю, дом, или место, где был дом, и сад найти надо, а причину, по которой Коровин всё смешал в Рогожской слободе, можно только предположить, а доискиваться не стоит.

А доныне сохранившийся дом № 24 по Товарищескому (бывшему Дурному) переулку, скорее всего, принадлежал соседнему владению № 496 унтер-офицера Богомолова Якова Михайловича. И доказательством тому может служить расположение так называемых «красных линий» переулка. Мало что осталось от того времени, но направления «красных линий» улиц не изменились. Полностью сохранилась застройка конца переулка, выходящего на Добровольческую улицу (бывшая улица Хива), где с одной стороны была усадьба купца Фёдора Филипповича Баулина, а напротив — владения Богородской купеческой дочери Авдотьи Прокофьевны Кононовой. Владения же Василисы Михайловны Коровиной находились на самом изгибе бывшего Дурного переулка, напротив до сих пор стоящего одного из домов городской усадьбы купца Фёдора Александровича Стрельцова (№ 520 на Хотевском плане). Можно сомневаться в абсолютной точности любого плана, но участок, выходящий своей межой строго на излом переулка, на карте не мог никуда сместиться. Любой картограф или землемер всегда чертят и проверяют карту «от угла»! К тому же существует более поздняя карта-схема «Приложение Адрес-календарю 1903 года», где под сохранённым № 497 обозначен участок, включающий бывшие владения Василисы Михайловны Коровиной. Они увеличены за счёт участков унтер-офицера Богомолова с запада и московского мещанина Александра Никитича Миронова с востока (№ 499 на Хотевском плане), и на этой карте бывшие владения В.М. Коровиной также попадают на излом Дурного, ныне Товарищеского, переулка. Что же сейчас на этом месте? Напротив дома усадьбы купца Стрельцова, т.е. на том самом изломе Товарищеского переулка, сейчас находится западное крыло корпуса факультета живописи МГАХИ им. В.И. Сурикова. Вот как раз здесь и была усадьба Василисы Михайловны, владение уходило в глубину квартала. С тех времён ни одного дома В.М. Коровиной не сохранилось, но место красные линии, сформированные сохранившейся застройкой, как в конце, так и в начале переулка, указывают точно. Значит, Суриковский институт находится на месте рождения братьев Коровиных, и абсолютно точно: здесь находились владения их бабушки Василисы Михайловны.

Остаётся ещё один вопрос, стоял ли здесь описываемый Коровиным дом деда? Можно предположить, что да. Только художник в конце жизни, будучи знаменитым, не захотел писать в своих рассказах, что родился в Дурном переулке, и «вывернул» территорию участка, повернул его фасадом в другую сторону — в 1-й Проезжий переулок. Тем более, что в начале ХХ века переулок уже не 1-й Проезжий, а носит название «Большая Рогожская» то ли улица, то ли переулок — в разных источниках по-разному. Кажется, всё сходится, всё так могло быть! И один из несохранившихся домов на участке был домом Михаила Емельяновича. И всё-таки расположение домов во владении как-то не согласуется с описанной огромной ампирной московской усадьбой.

Еще из повести Константина Алексеевича «Моя жизнь»:

«Как-то зимой дед захватил меня с собой. Проехали мы мимо Кремля, через мост реки, и подъехали к большим воротам. Там стояли высокие здания. Мы слезли из саней, прошли во двор. Там были каменные амбары с большими железными дверями. Дед взял меня за руку, и мы спустились по каменным ступеням в подвал. Вошли в железную дверь, и я увидел каменный зал со сводами. Висели лампы, и в стороне стояли в шубах татары в ермолках: в руках у них были саквояжи в узорах из ковровой материи. Еще какие-то люди, знакомые деда моего: Кокорев, Чижов, Мамонтов. Они были в шапках и теплых хороших шубах с меховыми воротниками. Дед здоровался с ними. Они посмотрели и на меня и сказали: внук.

Парнишка Алексея. Любишь ты его, Михаил Емельянович...

Дед смеялся и сказал:— Да как их не любить... А кто, что потом будет — невесть. Жизнь идет, все меняет. Он ничего парнишка. Музыку любит... Слушает, не скучает. Ты спроси его, где мыс Доброй Надежды. Он из дому раз ушел искать его, мыс-то. Что было с матерью, с отцом. Вся полиция искала в Москве. Нашли. Мальчишка любознательный.

Это говорили про меня.

...Потом дед, милый добрый дед, взял и умер. Мне сказала утром Таня. Я удивился и думал: зачем это. И увидел: в зале большой гроб-колода, там дед, бледный, глаза закрыты. Кругом свечи, чад, дым. И все поют. Много, много в золотых кафтанах. Так нехорошо, что это такое? Так нехорошо... Так жалко деда... И всю ночь не спали. А потом его вынесли на двор, и все пели. Народу, народу... ужас сколько. И плакали все, и я... Деда повезли по улице. Я ехал с отцом и матерью за дедом. Увезли... Приехали в церковь, опять пели и потом опустили деда в яму, закопали. Это невозможно... И я не мог понять, что же это такое. Нет деда. Вот горько. Все я плакал, и отец плакал, и брат Сергей, и мать, и тетки, и няня Таня»5.

Это описание запомнившейся Коровину поездки с дедом по делам, где есть ещё рассказ о том, как купцы буквально «ворочали» миллионами. И неожиданной смерти деда, державшего в руках всё большое хозяйство. После такого рассказа трудно представить, что вся собственность купца в Рогожской слободе находилась на сравнительно небольшом участке жены. Не думаю, что К.А. Коровин присочинил и дом деда, и его друзей — знаменитых купцов-миллионщиков. Но именно так предполагает известный архивист и исследователь Нина Молева в своей книге о Коровине «Жизнь моя — живопись»6. Ссылаясь на документы, она утверждает, что Михаил Емельянович не был богат. Рассказ же Коровина списывает на болезнь и старость художника, да ещё на приукрашивания некоего парижского журналиста. Также Н. Молева считает, Михаил Емельянович за всю жизнь вовсе не приумножил «объявленный» капитал, и, самое главное, в доказательство своей правоты она задаётся риторическим вопросом: «Разве допустил бы преуспевающий купец, чтобы крёстным отцом его внука Константина стал всего-навсего рогожский ямщик?»7.

Но тут-то и кроется самое интересное. Сначала попытаемся представить, где могли быть описанные внуком владения М.Е. Коровина? Все похожие дома могли находиться только на Большой Алексеевской улице. И одно, возможно, в Дурном переулке на месте бывшего Щербатовского училища (старое здание МГАХИ им. В.И. Сурикова) и Общедоступной амбулатории (Музей кулинарного искусства). Но эта усадьба принадлежала купцу Никите Петровичу Прозуменщикову и к Коровиным не имела никакого отношения. На Большой Алексеевской одна усадьба с садом принадлежала знаменитым чаеторговцам почётным гражданам Перловым, другая — почётным гражданам купцам Алексеевым, где, кстати, в 1863 году родился другой знаменитый Константин — К.С. Станиславский. Но как же так: богач-купец, арендовал самые крупные дороги до Нижнего Новгорода и Ярославля к Волге, тогдашней главной «артерии» страны, — и не имел никакой недвижимости, земли в Москве? Первый купец в Рогожской слободе —и ничего там не имел: ни домов, ни конюшен, ни дворов? Закономерно возникал вопрос: кто же тогда был главным владельцем, можно сказать хозяином, Рогожки?

И в «Алфавитном указателе к плану столичного города Москвы» нашелся ответ: вот он, самый значительный хозяин владений в Рогожской слободе. На странице 157 указан владелец пяти каменных домов с конными дворами и лавками на 1-й Рогожской и Хивинской улицах, двух дворов с домами и конюшнями на 2-й и 3-й Рогожских, участка напротив Покровского монастыря, двух огромных конных дворов с конюшнями и каретными сараями у Сенной площади, огромной городской усадьбы на Большой Алексеевской улице, состоящей из двух владений и сада. Похоже, той самой, описанной К. Коровиным.

Хозяином этих двенадцати владений, являющимся одним из самых значительных владельцев недвижимости в Москве, значится уже знакомый нам «всего-навсего рогожский ямщик» Алексей Никитич Ершов! Достаточно вспомнить строчку из метрики: «при крещении восприемниками был Рогожской слободы ямщик Алексей Никитич Ершов», т.е. крёстный отец Кости Коровина. Именно он был восприемником вместе с бабушкой Василисой Михайловной, женой Михаила Емельяновича, на крестинах младенца Кости. Он кум, свой человек, больше, чем родня семье Коровиных. А в середине XIX века, да ещё в патриархальной Рогожской среде, это значило многое. К тому же Ершова была тётка Константина по отцу — Мария Михайловна. Не раз Ершовы становились героями в мемуарных рассказах Коровина, но имя Алексей Никитич не упоминалось ни разу. Старший Коровин — старой веры, а старообрядцы по традиции чурались документов и судов, верили честному слову. К.А. Коровин в повести «Моя жизнь» рассказывает, как купцы, выдавая деньги миллионами, записывали долг на стене подвала мелом. Никто из них не сомневался в честном слове! К тому же из-за гонений правительства принято было «прятать» капиталы и собственность, иногда даже переводя их на подставных лиц. Михаил Емельянович под честное слово, видимо, и записал всю недвижимость за хорошим человеком, возможно родственником, ставшим впоследствии и кумом, — ямщиком Алексеем Ершовым. Кстати, не оттого ли «обманули» документы исследовательницу Нину Молеву?

Думается, по этой же причине М.Е. Коровин, сын уроженца Владимирской губернии, стал ейским купцом. Дело в том, при Николае I усилилось экономическое давление на старообрядцев. Староверов лишили права записываться в купеческие гильдии, лишили многих преимуществ, данных купечеству, в частности освобождения от 25-летней военной службы себе и своим сыновьям. Не выдержав давления, некоторые переходили в «никонианство». Но не все, многие оборотистые купцы вскоре нашли выход. В России в 1848 году был образован новый приазовский городок Ейск. Для скорейшего его развития царским указом давались большие льготы купечеству, в том числе не запрещалась запись в гильдии купцов-староверов. Вот тогда-то многие и не только московские купцы сделались ейскими. В их числе и Михайло Емельянов Коровин. Впоследствии, по свидетельству той же Н. Молевой, даже для Кости Коровина при поступлении в Училище живописи ваяния и зодчества пришлось запрашивать в Ейской городской управе дозволение на обучение, которое ему, разумеется, было дано.

Конечно, не лукавил Коровин в своих мемуарах, описывая дом, говоря о состоянии деда. Были и дом, и сад, и оранжерея, и балкон с музыкантами. Богат был дед, «ворочал капиталами». Вот она — эта городская усадьба на Хотевском плане: огромные владения № 317 и № 318 по Большой Алексеевской, выходящие в Дурной переулок. Вот он — сад, где росли «большие желтые сливы», с «маленькой калиткой в деревянном заборе», почти напротив бабушкиного владения. Но опять та же загадка? Коровин говорит, что родился на Рогожской улице. Почему же Большая Алексеевская в его рассказах сделалась Большой Рогожской? Скорее всего, Константин Алексеевич указывает реальный адрес своего места рождения, т.е. дом бабушки, там, возможно, жили его молодые родители. И как уже говорилось, не рассказывает в художественной прозе, что родился в неблагозвучном Дурном переулке, «перевернув» владения фасадом на Большую Рогожскую. А рос и воспитывался Костя, возможно, в доме любимого деда, поэтому и описал его, заодно перенеся на «законные» владения.

Всё было хорошо в семье до неожиданной смерти деда. Скоро последовало разорение, столь же безысходное, как и обрушившаяся страшная бедность. И дело не только в том, что постройка железных дорог в то время подорвала ямщицкое дело, видимо, не обошлось здесь без предательства. Была в этом и семейная тайна, рыться в которой не хотел сам Коровин. Вот его скупые слова об этих днях: «Я видел, что мой отец был расстроен, и помню, что он сказал матери, что Ечкину нельзя верить.

—Меня все обманывают. Я не хочу судиться, мне это противно. У них нет чести»8.

Об этом же словами отца в рассказе «Детство»:

«— Я разорен. Все ямщики пропали»9.

На этом можно поставить точку.

Предполагаемый дом деда с постройками и сейчас, значительно перестроенный, украшает улицу (ул. Солженицына, дом № 32), а там, где был огромный сад с оранжереей, сейчас две школы — общеобразовательная и спортивная.

Жаль, не сохранилось ничего от владений В.М. Коровиной. Но символично, что на месте её владений, на месте рождения Константина Коровина и брата его Сергея, расположено здание факультета живописи института им. В.И. Сурикова. Там, где зародился талант великого живописца, где он впервые увидел «свет Божий», впитал в себя звонкую красоту мира, где впервые отправился на поиски своего «мыса Доброй надежды», уже много лет совершенствуют свои таланты молодые художники-живописцы.

 

  1. РГАЛИ. Ф. 680. Оп. 1. № 754. Л. 6.
  2. Коровин К.А. «То было давно... там... в России...»: Воспоминания, рассказы, письма. В 2-х кн. Кн. 1. М., 2010. С. 215.
  3. Коровин К.А. Там же. С. 27—28.
  4. Коровин К.А. Там же. С. 28.
  5. Коровин К.А. Там же. С. 31.
  6. Молева Н.М. Жизнь моя — живопись (Константин Коровин в Москве). М., 1977.
  7. Молева Н.М. Там же. С. 10.
  8. Коровин К.А. Указ. соч. С. 34.
  9. Коровин К.А. Там же. С. 216.

Вернуться назад

Теги:

Скачать приложение
«Журнал Третьяковская галерея»

Загрузить приложение журнала «Третьяковская галерея» в App StoreЗагрузить приложение журнала «Третьяковская галерея» в Google play